Встречи на московских улицах

…Следующий номер троица отколола уже в училище. Секретарём комсомольской организации в нём был Шестаков, которого Дуров именовал настоящим долдоном. Комсорг носил ботинки сорок шестого размера. На занятиях пластикой он ставил их у шведской стенки и спрыгивал с неё прямо в ботинки. Однажды, проделав этот номер, он замер. Потом изрёк:

– Я всё понял: это политический выпад, – и пошёл жаловаться директору. – Они мне написали в ботинки как комсомольскому вожаку. Это политический выпад.

Как говорится, запахло жареным. Но это уже не наша тема, наша – улица.

Он не отсиживался. Молодые сотрудники «Литературной газеты» Лазарь Лазарев и Бенедикт Сарнов шли по улице Горького и оживлённо обсуждали полученное задание: взять у И. Г. Эренбурга какие-нибудь материалы для печати. Оба сильно робели и были полны сомнений в успехе своего предприятия. В этом состоянии и застал их неожиданный вопрос встречного:

– Вы куда?

Задал его поэт Коржавин, который на объяснения приятелей вдруг заявил:

– Я пойду с вами.

Это было неожиданно и дерзко, но растерянные представители газеты сопротивлялись слабо:

– Это неудобно, мы по делу.

– Глупости, я с ним знаком, он ко мне хорошо относится и будет рад меня видеть, – врал молодой поэт.

В подъезд массивного серого здания, одним фасадом обращённого на площадь с памятником Юрию Долгорукову, входили уже с большей уверенностью в себе. Гостей Илья Григорьевич принимал в кабинете; книжные полки в нём были забиты до отказа; всюду в беспорядке рассованы сувениры, на стенах – картины мировых знаменитостей.

Эренбург был стар и худ – пиджак казался на нём слишком свободным; нездоровый цвет лица, мешки под глазами, отсутствие нескольких зубов, шаркающая походка. Но взгляд оставался живым и острым; глаза были умными и молодыми, реакция – мгновенной, речь – точной: нужных слов писатель не искал, они, как говорится, всегда были у него под рукой. Эренбург редко смеялся, но всегда оставался ироничным, много курил, забывая стряхивать пепел, падавший на его одежду.

С посланцами газеты Илья Григорьевич разговаривал вежливо, но прохладно, ничего конкретно не обещал:

– Я сейчас пишу большую вещь – книгу воспоминаний, времени на что-то ещё не остаётся.

Речь шла о нашумевших в середине 60-х годов реминисценциях «Люди, годы, жизнь». Гости ушли с пустыми руками, но двери для их последующих визитов остались открытыми. Для Эренбурга тридцатилетние Лазарев и Сарнов были представителями молодёжи; он хотел знать их мнение о своей работе, говорил им:

– Не трогайте меня сейчас. Я не отсиживаюсь в тылу. Я печатаю мемуары.

Писатель и общественный деятель с мировым именем, Эренбург не был уверен в том, что его воспоминания не подвергнутся искажениям и правкам цензурой, поэтому был несвободен в обобщении прошлого; говорил:

– В первой книге, которую я закончил, есть только одна глава, которая пойдёт в архив. Это глава о Троцком. Я сам не хочу её печатать.

На вопрос газетчиков, чем ему не приглянулся Лев Давидович, отвечал:

– Всем… Авторитарностью, отношением к искусству… Я не хочу сейчас печатать эту главу, потому что моё отрицательное отношение к Троцкому сегодня может быть ложно истолковано.

В отношении судьбы следующих книг Илья Григорьевич был ещё менее оптимистичен:

– Вот вторая книга, над которой я сейчас работаю… С ней будет сложнее. Из неё, дай бог, чтобы мне удалось напечатать две трети. А треть пойдёт в архив. С третьей книгой ещё сложнее. Из неё только треть будет напечатана. Ну а что касается четвёртой и пятой книг, то они, я думаю, целиком пойдут в архив.

Сарнова поразил вопрос писателя о Бухарине – напечатают ли главу о «любимце» партии? Это дало повод поговорить о политических процессах 30-х годов – инсценировки ли это были, не подменили ли подсудимых статистами?

– Не знаю, – ответил Эренбург. – Здесь много страшных тайн. Может быть, когда-нибудь они откроются. Все ли только? – помолчал и стал рассказывать: – Вскоре после того, как я приехал из Испании, состоялся процесс так называемого правотроцкистского блока. Мне прислали билет в Колонный зал, где происходил процесс, и дали понять, что уклониться нельзя. Лучше всех, ближе всех я знал Бухарина – мы были в юности друзьями. Мне кажется, что на процессе это был он, Николай Иванович; но он был на себя не похож. Это был его голос, а говорил он не своими, чужими словами. То, что он говорил, и даже как он говорил, было для него немыслимо. А как этого добились, не знаю.

…Л. Лазарев, литературовед и критик не из последних, сопоставлял мемуары «Люди, годы, жизнь» с воспоминаниями А. И. Герцена «Былое и думы». Вообще был очень высокого мнения об Эренбурге: крупная, выдающаяся личность, человек редкого ума, уникального жизненного опыта, поразительного кругозора в искусстве, культуре, политике и истории, поэт божьей милостью, замечательный сатирик и блистательный эссеист. От себя добавил: это был творец, навсегда вписавший своё имя в историю Великой Отечественной войны. Его публицистика 1941–1945 годов и сегодня мало кого оставляет равнодушным.