Встречи на московских улицах

Столь же яркой и запоминающейся она была и в жизни. Когда Цецилия Львовна возвращалась домой после дневной репетиции или спектакля, в окружении своих друзей или поклонников, что-то оживлённо рассказывая, наш двор тут же наполнялся её звонким неудержимым хохотом. А когда она возвращалась одна, такое тоже случалось, и входила во двор своей развинченной походкой с сильно наклонённым вперёд корпусом, у неё из рук вечно что-то падало или что-то отстёгивалось в её туалете. Ничуть не смущаясь, она могла тут же, на ходу оголив ногу, застегнуть чулок или поправить юбку. А поравнявшись с нашей скамейкой, где мы сидели, как воробушки, приветствовать нас фразой:

– Здорово, архаровцы!

Не зная, что это значит, мы стремительно вскакивали со своих мест и, как на параде, вытянувшись по стойке смирно, дружно отвечали:

– 3-дра-вье же-ла-ем Ва-ше вы-со-че-ство!!!

Смеясь и делая нам руками „до свидания“, она исчезала в своём подъезде».

В четвёртом подъезде жил режиссёр А. Д. Попов, получивший известность с постановки драмы Л. Н. Сейфуллиной «Виринея», посвящённой Гражданской войне. Алексею Дмитриевичу долго не удавалась сцена «голосьбы» (оплакивания). Решение пришло как-то ночью (но не во сне):

– Помню, бродя по арбатским переулкам, я фантазировал сцену у Анисьи. Вот Анисья приехала из города к себе в деревню. У неё в лазарете умер муж – хозяин. Она вошла в избу, крестится, раздевается, суровая, молчаливая. Сходятся соседи. У всех любопытство ожидания: что с мужиком? Умер или ничего, жив? Анисья села за стол, подбилась рукой и заголосила, запричитала. Глубоко вздохнули мужики и бабы: значит, умер. Послушаем, как будет выть-причитать. Надо только встать поудобнее, может, это будет долго. Ничего, причитает хорошо, подходяще. Значит, любила мужика. Стоят мужики, смотрят на Анисью и проникновенно слушают.

Вниз по переулку. В феврале 1895 года у Толстых умер последний ребёнок, сын Ванечка. Это был умненький и ласковый мальчик, родители связывали с ним большие надежды. И вот его не стало.

Ванечку любили все в большой семье Льва Николаевича, и все переживали его смерть. Родители были потрясены. Особенно тяжело пришлось Софье Андреевне. Т. Л. Толстая-Сухотина вспоминала:

– Отчаяние матери было так глубоко, что она едва не лишилась рассудка. Вначале она пережила период религиозной экзальтации и много времени проводила в молитве дома и в церкви. Отец ходил за ней в церковь, ожидал её у входа и приводил домой. Ему, давно уже отошедшему от церкви, такое душевное состояние жены было чуждо.

Сам Лев Николаевич разницу в отношении к случившемуся между собой и женой объяснял так:

– Мне потеря эта больна, но я далеко не чувствую её так, как Соня, во-первых, потому что у меня была и есть другая жизнь, духовная, во-вторых, потому что я из-за горя не вижу своего лишения и потому что вижу, что что-то великое совершается в её душе, и жаль мне её, и волнует меня её состояние.

После ухода Ванечки младшим ребёнком в семье стала Саша. Девочке шёл одиннадцатый год. Как всякому ребёнку, ей хотелось ласки и внимания родителей. Но сначала всё перепадало Ванечке, а после его смерти о ней на некоторое время чуть ли не забыли совсем. Девочка чувствовала себя в семье одинокой и нелюбимой. Позднее она говорила о своём детстве:

– Мама не могла дать мне ласки, нежности, того, без чего я так тосковала. Когда я робко пыталась подойти к ней, она не понимала меня. «Ты что, Саша?» – спрашивала она с таким удивлением, что я мгновенно отшатывалась. Я не знала, чего она от меня хочет и за что мне больше попадёт.

Девочка истерзала себя вопросами по поводу такой чёрствости родителей и пришла к выводу, что она им неродная дочь. Напряжённую психологическую ситуацию усугубил следующий случай.

Как-то на Сашу надели новое бумазейное платье с шестью громадными перламутровыми пуговицами и выпроводили гулять. Девочка побежала в сад. Там мальчики играли в салочки. Саша присоединилась к ним. Бегая, она поскользнулась и упала в грязь. Испуганная девочка отправилась к няне. Вместе стали думать, как быть и что делать. Вдруг дверь няниной комнаты отворилась, и вошла графиня. Увидев, что случилось с новой одеждой дочери, она схватила её за волосы.

– Ах ты, дрянная девчонка! Как ты смеешь так с новыми вещами обращаться!

Вспоминая через полвека об этом эпизоде, Александра Львовна говорила:

– Как сейчас помню в корнях волос, особенно на затылке, ощущение ноющей боли.

Боль и обида разом подавили все другие чувства. Девочка выбежала из дома с одной мыслью: «Утоплюсь!».

Не помня себя от охватившего её отчаяния, Саша мчалась вниз по Большому Хамовническому переулку к Москве-реке. Но постепенно бег её стал замедляться (на улице была ужасная грязь).

– Как же это без галош? – вдруг мелькнуло у неё в голове.

Поражённая этой неожиданной мыслью, девочка остановилась. И тут заметила, что прохожие как-то странно смотрят на неё.

– Нет, без галош никак нельзя! – решила Саша и зашагала назад, к дому.