Встречи на московских улицах

– Правильно. Вот, товарищ шофёр, видите жёлтое здание с вывеской «Кино»? Вот туда, пожалуйста.

Машина подъехала к зданию клуба. Прощаясь с водителем, Елена Васильевна, смущённо улыбаясь, протянула ему руку. Племянница, опекавшая старую тётушку, отметила изменения во всём её облике:

– Было в её поспешности и близорукой неуклюжести что-то искреннее и трогательное, что отличает людей высокой духовной культуры от обычных, нормальных людей, часто не задумывающихся о том, сколько вкладывается души, разума в дело просвещения.

Наталья Петровна вела тётю под руку и удивлялась тому, как та быстро переключилась с амплуа лектора на амплуа актрисы. Она что-то бормотала, кивала головой, улыбалась. Это уже не был профессор истории.

Когда Кончаловская вернулась к машине, таксист, возбуждённо докуривая сигарету и поблёскивая глазами, спросил:

– А кто эта старушка – актриса или историк?

– По профессии – историк, а по влечению сердца – актриса, – ответила Наталья Петровна, усаживаясь рядом.

– А сколько ей лет?

– Да под восемьдесят уже.

– Ну и ну! – шофёр восхищённо покачал головой. – Могучая женщина! Как она всё знает, как рассказывает!

– Скажите, – полюбопытствовала Наталья Петровна, – а откуда вы-то знаете Верцингеторикса?

– А это очень просто. Я готовлюсь вечерами к экзамену на истфак. Я ведь шофёром временно… Так, чтоб у родителей на шее не сидеть, – таксист открыл ветровое стекло, выбросил окурок и задумчиво продолжал: – История в человеке какие-то глубинные чувства вскрывает. Для меня вот она всё время движется в двух направлениях – вперёд и назад. И чем дольше её изучают люди, тем всё больше узнают нового. Поэтому она неисчерпаема. Я её, пожалуй, больше всего на свете люблю.

Разговор с таксистом произвёл на Кончаловскую такое сильное впечатление, что она долго не могла избавиться от чувства пробела в своём представлении о прошлом, какого-то душевного вакуума. «Уже не стало тётушки Елены Васильевны, – писала она позднее, – уже заглушилось чувство потери последней суриковской нити, а Верцингеторикс почему-то оставался на моей совести, и слово это постоянно само вдруг выскакивало, как случайный одиночный звонок. И однажды этот древний галл вошёл в мою жизнь и занял своё место».

Это случилось осенью 1970 года, когда Наталья Петровна совершила поездку из Парижа в Лэ Лом, маленький городок в Бургундии. Это и была Древняя Алезия. Там на холме Монт-Оксуа по приказу Наполеона III был воздвигнут (1865) памятник Верцингеториксу работы скульптора Эме Милле.

Опершись на меч, галльский вождь в печальной задумчивости смотрит вдаль, на перелоги и холмы Бургундии. С плеча Верцингеторикса тяжёлыми складками ниспадает бронзовый плащ. Это придаёт неподвижность массивной фигуре, исполненной одиночеством и тоски. На круглом постаменте надпись: «Объединённая Галлия, собранная в единую Нацию, воодушевляемая единым сознанием, может бросить вызов Вселенной».

Золотые слова, будто для сегодняшней России написаны.

Новый быт. Как-то родная тётя привела двадцатилетнюю племянницу Елену Семёнову в «Кафе поэтов», находившееся в Настасьевском переулке. Там Лена впервые увидела В. В. Маяковского. Позднее тётя познакомила её с поэтом. Со временем студентка Училища живописи, ваяния и зодчества вошла в орбиту людей, вращавшихся вокруг поэта. Однажды ей повезло совершить длительную ночную прогулку с Маяковским и Пастернаком по набережным Москвы-реки от Краснохолмского моста до Большого Москворецкого.

«Было лето, – вспоминала Елена. – Маяковский и Пастернак продолжали разговор, начатый ещё в ЛЕФе[37]. Сквозь годы на слуху ломкий голос Пастернака и гудение Маяковского. Тишина и только эти два голоса.

Поэт должен писать только то, что ему самому необходимо сказать, и о том, что ему близко, – вот что примерно говорил Пастернак.

Маяковский точными и даже резкими словами говорил о долге поэта, о поэзии, нужной сегодняшнему дню, а значит, и ему – поэту, говорил о пастернаковском нанизывании слов. Временами разговор прерывался читкой отрывков, отдельных строчек из стихов. Они спорили – стихами!»

Со временем Елена получила возможность наблюдать Маяковского в домашней обстановке, в условиях «нового быта», когда муж, жена и возлюбленный живут вместе и счастливы. Это одна семья, ревность, как буржуазный пережиток, в ней изгнана.

– И мы увидели эту семью, – рассказывала художница. – Ну что сказать? Внешне всё было хорошо. Лиля Юрьевна – безраздельная повелительница в доме. Маяковский и Брик это всегда даже как-то подчёркивали: «Лиля сказала…», «Лиля считает…». Я ещё не вполне умела разобраться в этой необычной «новой морали». Однако «новый быт» сам понемногу раскрывался в каких-то мелких, казалось бы, эпизодах, случаях, даже в словах.