Встречи на московских улицах

С апреля этого года Финк семнадцать лет находился в местах, весьма удалённых от столицы, и, конечно, не по своей воле. Получив свободу, вернулся к литературной деятельности. Первую свою статью послал главному редактору журнала «Новый мир» K. M. Симонову. Константин Михайлович ответил пространным письмом; отвергнув работу друга молодости, тем не менее ободрил его: «Хотя мне Ваша статья и не особенно понравилась, но при всём том я хочу отметить, что написана она квалифицированно, что писать Вы не разучились; как говорится, перо у Вас есть. Не огорчайтесь, что первый блин комом. Черкните мне, что делаете сейчас и что собираетесь писать дальше».

Строго, но принципиально обошёлся с бывшим товарищем лауреат шести Сталинских премий. И вчерашний зэк не обиделся, принял критику мэтра и был благодарен Константину Михайловичу за поощрение:

– Симонов безошибочно угадал, что мне прежде всего хотелось услышать именно эти слова: «Писать Вы не разучились, перо у Вас есть».

Полюбил горе. Март 1882 года. Снег просел, и в воздухе чувствовалось мановение весны. Над городом уныло разносился колокольный звон – был Великий пост.

При переходе с Самотёчной улицы на Садовую-Самотёчную молодой художник Коровин услышал окрик: «Костенька!». Оглянувшись, он увидел своего учителя – А. К. Саврасова – и подошёл к нему:

– Что, с вечерового[35] домой идёшь? – ласково спросил Алексей Кондратьевич и предложил:

– Вот что, Костенька, пойдём. Пойдём – я тебя расстегаем угощу, да, да… Деньги получил. Пойдём, – и показал на угловой трактир.

В трактире в основном были извозчики. На вошедших сразу обратили внимание. Саврасов был огромного роста и богатырского сложения. Его большое лицо носило следы оспы. Карие глаза выражали доброту и ум. Он никогда ни на кого не сердился и ни с кем не спорил. Он жил в другом мире, говорил застенчиво и робко.

Завсегдатаев трактира заинтересовал внешний вид Алексея Кондратьевича: под пледом – чёрная блуза, повязанная ремнём, из-под неё торчал воротник грязной рубашки, шея повязана красным бантом, шляпа с большими полями, грязная и рваная, на ногах – какие-то опорки.

Учитель и ученик прошли в дальний угол трактира. Саврасов заказал водки. Пил много. Сразу оживился и стал рассказывать:

– Деньги… да, да, деньги. Я деньги сегодня получил. Немного. Не платят много. Но приятные деньги. Да, да… Человек приятный, понимает, не слепой, серьёзный. В душе любовь у него, с чувством человек. Видишь ли, Костенька, какой я чудной, никак одеться не могу, всё врозь пошло. Галстук красный, надену – думаю лучше, всё же я артист, ну пускай смотрят.

На минуту Саврасов задумался, собираясь с мыслями, и опять вернулся к рассказу о своём «благодетеле»:

– А вот ему всё равно, понимает, ему всё равно – какой я, он понимает, что жизнь гонит кого как. Он уважает искусство – картину уважает. Видно, когда смотрит, ясно видно. Скупой, конечно, но деньги его приятны. А вот есть тяжкие деньги, есть такие деньги за картину, с соусом, а соус такой – с упрёком, поучением.

Саврасов действительно жил в другом мире, и это проявлялось не только в отношении к деньгам, но и к тому, как их давали, оплачивая его труд.

– Павел Михайлович Третьяков – большой человек. Это гражданин. Это человек. Хочет взять у меня картину. Ёлки по овражку идут, вниз спускаются к роднику. Трудная вещь, зелёная. Ничего. Не кончена, не могу окончить, лета жду, зимой не могу. Пришёл к нему в контору. Говорю: «Да, вот, Павел Михайлович, нужно мне полтораста рублей, очень нужно». А он смотрит на меня и платком нос трёт, и думает, и говорит мне: «Вы бы, Алексей Кондратьевич, окончили бы ёлки-то. Хороша картина. Ну и получили бы сразу всё. Да… Подождите, – говорит, – я сейчас вернусь и принесу вам из конторы деньги». «Как странно», – подумал я, и сделалось мне как-то страшно и унизительно. Я взял и ушёл. Ёлки я отдал другому.

Это был характер! Прямой, независимый и бескомпромиссный.

…Алексей Кондратьевич как бы исповедовался своему ученику, а тот умолял его не пить. Трактир оставили поздно вечером. На Садовой-Самотёчной расстались. Саврасов был взволнован встречей, говорил:

– Прощай, Костенька, не сердись. Не сердись, милый мой. Не сердись – болен я. Я приду к вам, когда поправлюсь, вот довели меня, довели… Пойми, я полюбил, полюбил горе… Пойми – полюбил унижение… Пойми. Я приду…

Не пришёл. Шатаясь, пошёл вдоль забора в переулок и скрылся в темноте ночи. И как оказалось, навсегда. Больше Константин Алексеевич своего учителя не видел.

Умер Саврасов в Ростокино. На его похоронах были только швейцар Училища живописи, ваяния и зодчества Плаксин и П. М. Третьяков.

В цирк. Коровин был частым посетителем дома Саввы Мамонтова. Как-то он и В. А. Серов, возвращаясь от промышленника и мецената, встретили у Сухаревой башни М. А. Врубеля. Три художника, три будущие знаменитости сошлись в одной точке большого города.

– Михаил Александрович! – обрадовался К. А. Коровин. – Ты давно здесь?

– Да уж так с месяц.

Константин Алексеевич представил Врубеля Серову и предложил:

– Поедем к нам, я так рад тебя видеть.