Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

После пасхальных каникул вопрос возобновляется, но самый смысл предложения переменился. Во внутренней жизни Думы произошли большие события. Дума чуть не была взорвана на зурабовском инциденте. Для ее спасения кадеты резко отмежевались от левых, очутились в одном лагере с правыми. Правые хотели использовать эту новую ситуацию, подтолкнув Думу на осуждение террора, и этим ускорить формирование правого большинства. 30 апреля при обсуждении повестки Крупенский утверждает, что заявление об осуждении политических убийств должно идти первым. «Никакие доводы, никакие мотивы не могут устранить требования рассмотрения этого серьезного вопроса». На другой же день, 1 мая, Крупенский негодует против кадетов: «Весь левый фланг и правые желают его обсудить, только центр заигрывает с Революцией. Но все равно Революция ему не поверит».

Здесь произошел инцидент, который имел отношение к этому вопросу: это запрос правых по 40-й ст. Ул. Гос. думы о покушении на жизнь Государя. Покушение было раздуто; оно носило марку Азефа, и о нем в своей книге рассказал и Герасимов. Про заговор знали с первого дня и не мешали ему развиваться под охраной властей, пока не нашли, наконец, нужным его «раскрыть». Но в тот момент об этой подкладке не знали и могли думать, что Государь действительно подвергался опасности.

Я хочу рассказать здесь неизвестную подробность, характерную для тогдашнего отношения правых и к кадетам и к Думе. О предстоящем запросе Бобринский меня предупредил, чтоб не захватить нас врасплох. Предупреждение не было секретом между мною и ним. Оно было «официально». Но вот что было секретом. Всякий запрос кончается постановлением Думы; не всякая формула, однако, могла для кадетов быть приемлема. Бобринский хорошо это понял и совсем не хотел кадетов провоцировать, напротив. Мы с ним решили, что всего безопаснее было бы, чтобы кадеты сами свою формулу предложили, чтобы она голосовалась раньше других и этим устранила другие. Очевидно, было все-таки нужно, чтобы она была и для правых приемлемой. Кадеты составили формулу. Я показал ее Бобринскому. Часть его единомышленников была им посвящена в этот секрет, те же, которые могли хотеть Думу на этом взорвать, ничего не знали. Этого мало. Так как запрос предъявлялся с ведома Столыпина, то Бобринский счел нужным предварительно показать и ему эту формулу; на случай его возражений, для ускорения соглашения, просил меня к нему с ним вместе пойти. О моих встречах со Столыпиным я буду подробней говорить в следующей главе. Столыпин оказался удовлетворен этой формулой, так как в ней говорилось о «живейшей радости от избавления Государя» и о «глубоком негодовании к преступному замыслу». Потом заседание было по плану разыграно. Правые приготовили формулу, в которой были включены те ругательные слова, которых кадеты не могли бы принять: в ней говорилось о «гнусном заговоре», о «презренных крамольниках», о «кровожадных изуверах» и т. д. Ее предложить должен был Рейн. Он не знал, что кадеты уже свою формулу приготовили, и не торопился. Долгоруков же с нею в руках следил за его каждым движением. Когда Бобринский кончил свою первую, очень высокопарную речь, а Столыпин стал отвечать, Долгоруков на глазах у всех нашу формулу подал. После речи Столыпина Головин ее огласил; только после этого Рейн вошел на трибуну и прочитал формулу правых. Он опоздал. По Наказу голосование формул происходило по очереди их представления. Бобринский было сбился, попросив перерыва для «соглашения» формул. Дума, конечно, его отклонила, и наша формула была принята единогласно[85].

Все прошло бы благополучно, если бы левые фракции не сочли нужным по этому совершенно неподходящему поводу сделать демонстрацию и на запросе отсутствовать. Они объясняли это «европейской традицией». Это сомнительно, но и помешать этому было нельзя; к сожалению, их отсутствие зачем-то было отмечено в стенограмме, печатавшейся с разрешения председателя Думы, хотя вообще в официальных стенограммах таких наблюдений не помещалось. П, допустив это к печатанию, на возмущение Бобринского, что запрос в том же заседании об обыске у Озоля[86], повлекшем потом роспуск Думы, внесли те самые люди, которые «забыли своего Государя», Головин счел возможным в возражение ему пояснить, что «формула перехода к очередным делам по предыдущему делу была принята Гос. думой единогласно». Этот словесный фокус никого обмануть не мог и впечатление от происшедшей демонстрации в Думе только усилил.

У этого запроса оказалась еще закулисная сторона. Для полноты я о ней расскажу. Она поучительна.