Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Головин не потерял хладнокровия, объяснил спокойно, в чем дело, указал, что лишил Пуришкевича слова за некорректное получение слова не в очередь, а предложил его «исключить» только за отказ ему подчиниться.

Пуришкевич был формально не прав. Это все и признали. В протесте, поданном по этому поводу, сами правые нашли только, что «исключение» слишком жестокая мера, что предложение об этом последовало не сразу после обнаружившейся некорректности Пуришкевича по отношению к председателю, а после предложения почтить память убитых, что произвело «тяжелое впечатление». Это возможно. Мне потом говорил Пуришкевич, что справа его травили за то, что он почтил память убитого Поллоса без «эквивалента». Он надеялся, что его предложение проскочит без возражений, если взять Думу врасплох, и что это для всех будет полезно. Потому-то он и потерял власть над собой, когда в этом плане его прервал Головин. С его стороны такой расчет был легкомыслен. Но зато, если бы дело прошло так, как он надеялся, этот жест мог бы действительно Думу от этого острого вопроса избавить. И надо правым отдать справедливость, что, когда трюк Пуришкевича не удался, их фракция не стала этого инцидента ни раздувать, ни искажать. Когда же 17 мая Бобринский этого вопроса опять коснулся, произошел такой диалог:

«Гр. Бобринский. Когда убили Ноллоса, мы выразили свое почтение памяти покойного, следовательно, порицание убийцам. (Шум.) И вот, господа, дело вашей совести сказать, были ли вы правы или нет, когда вы, сославшись на формальные причины, отказались почтить память павших солдат и городовых.

Председательствующий. Дума вовсе не отказывалась почтить память павших. Этот вопрос был снят председателем, как внесенный без соблюдения должного порядка.

Гр. Бобринский. Совершенно верно, я так и сказал».

К вопросу скоро вернулись. 5 апреля была оглашена повестка на 6 апреля, где вопрос об осуждении террора был, наконец, поставлен под № 5. Но когда 6 апреля дошли до него, оказалось, что времени до конца заседания мало, и Кузьмин-Караваев предложил перейти к № 6 повестки, где был мелкий доклад о поверке выборов. Бобринский его поддержал, прося, чтобы для осуждения террора, ввиду важности вопроса, было посвящено целое специальное заседание. Такое решение осложнило дело. Когда 9 апреля правые подали новое заявление о постановке на повестку этого вопроса, депутат Березин стал возражать и доказывать, что осуждение террора вообще вовсе не спешно. Страсти немедленно вспыхнули. Пуришкевич опять стал неистовствовать:

«Господа народные представители. Когда я услышал здесь произнесенную сейчас речь, я весь был полон негодования. (Смех.)

Не далее как полчаса назад, или час, я получил телеграмму из Златоуста с известием о том, что там убит председатель Союза русского народа. (Смех слева.) Семья осталась без куска хлеба. (Голос справа: «Смейтесь! Стыдно! Стыдно!», смех слева.)»

Смех по этому поводу, конечно, был неприличен. Его мягко, но основательно осудил еп. Евлогий.

«Е п. Евлогий. Господа народные представители. Я не думал говорить в настоящую минуту, но когда при упоминании одного члена Думы об убийстве председателя одного из союзов русского народа раздалось шиканье и смех… (Голоса: «Не было этого…» «Это было» – справа.) Я был глубоко взволнован. Тайна жизни и смерти такая великая священная тайна, пред которой…»

Когда перешли к голосованию, то за немедленную постановку на повестку вопроса голосовали крайние правые и крайние левые, но против них встало 245 человек из центра. Бобринский горячо приветствовал согласие левых на обсуждение.

«Гр. Бобринский(с места). Это – с открытым забралом… Это можно… не прикрываясь… Это благородно. Молодцы…»

Так вопрос был отложен. Через неделю к нему возвращаются. 12 апреля просят поставить его на повестку на определенный день Фоминой недели. Говорят в пользу этого Бобринский и еп. Платон. В этом заседании Рейн негодует.

«Кто-то пустил мысль, – возмущается он, – и она была подхвачена прессой, что весь этот вопрос, о порицании политических убийств, есть не что иное, как провокация правых. (Голоса: «Верно»; аплодисменты.) Вот против этого я не нахожу слов, чтобы достаточно протестовать… Из прений будет ясно, что это не провокация, а дело чести и достоинства Государственной думы».