Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Второй раз тот же вопрос был поставлен перед 1-й Государственной думой. И исходил он опять не от правых, а от такого искреннего и либерального человека, как М.А. Стахович. Для постановки его был исключительно благоприятный повод. Дума просила тогда общей амнистии. Просьбу эту Стахович предлагал Думе связать с категорическим осуждением в будущем всякого террора. Это было логично. Вводился в силу тот новый порядок, в котором не должно было быть ни места, ни надобности террористическим актам. Только в такой комбинации можно было бы и просить об амнистии. В защиту своего предложения Стахович сказал проникновенную речь. Его предложение кадеты отвергли; они остались стоять на точке зрения земского съезда ноября 1905 года. Конечно, поскольку они опять не хотели разрывать с Революцией, им и тогда ее было нельзя осуждать. Только тогда нельзя было ни просить об амнистии, ни вести переговоров о составлении кадетского министерства. Отношение Думы к предложению Стаховича было глубокой и характерной ошибкой. Кадеты осуждали Стаховича за бестактное предложение, за «провокацию». Если это и вышло как бы «провокацией», то только потому, что Дума оказалась неспособной сойти с пути Революции и подняться на высоту «правового порядка». Дума отвергла спасательную веревку, которую Стахович ей протянул, и усмотрела в ней «провокацию».

Эти прецеденты полезно помнить, чтобы оценить то, что произошло с этим вопросом во 2-й Гос. думе. Кадетская фракция к этому времени свою тактику переменила; она старалась идти исключительно конституционной дорогой и с попытками отступления от нее стала бороться. Начались конфликты с революционными «союзниками» ее на левых скамьях. Но для постановки самого вопроса об осуждении террора как будто уже не было повода. Помню, однако, как Стахович еще не раз повторял, что этот вопрос и теперь, наверное, будет поставлен и сделается испытанием Думы. Если 2-я Дума, как 1-я, от осуждения террора уклонится, она себя уничтожит. Ее не смогут после этого считать «государственным учреждением»; ее судьба этим решится. Когда и на чем ее распустят – не важно. Это будет вопросом лишь времени. Но приговор над нею будет произнесен не откладывая. Я тогда плохо верил Стаховичу; думал, что он преувеличивает важность вопроса, который им самим был в Думе поставлен. Революция была уже раздавлена физической силой; в словесном ее осуждении Думой надобности не было видно.

Когда в день декларации, 6 марта, несколько ораторов, в их числе оба епископа, говорили о терроре, нам в голову не приходило, что этим ими был выдвинут вопрос о его осуждении Думой; мы думали, что ораторы ограничиваются выражением своего личного мнения. Кроме того, в тот день уже был предрешен вопрос о принятии простой формулы перехода, которая голосуется первой и прочие устраняет. Если бы тогда и были предложены формулы с осуждением террора, ставить на голосование их не пришлось бы. Намеки на это в речах поэтому проскользнули бесследно.

Все это было естественно. Удивительнее, что мы не поняли, что через неделю, 13 марта, инициатором такого осуждения явился Столыпин. Это непонимание так удивительно, что ему было бы теперь трудно поверить, если бы мы не имели убедительного доказательства этого. Как я уже рассказывал в VIII главе, Столыпин отказался от внесения в Думу законопроекта о продолжении военно-полевого суда и обещал фактически его отменить. Но в его речи были такие слова: «Правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не оказательства слабости, а оказательства веры. Мы хотим верить, господа, что от вас услышим слова умиротворения, что вы прекратите кровавое безумство, что вы скажете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство его и украшение».

И далее он продолжал: «В ожидании этого слова правительство примет меры» и т. д. Казалось, должно было быть ясно, на что он тогда намекал. Но мысль о том, что у этой левой Думы будут просить «осуждения террора», была от нас так далека, что под столыпинским выражением «слово» мы увидали не «формулу осуждения», а совокупность думской работы и ее достижений.