Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Понятно, почему Столыпин ограничился только туманным намеком. Инициатива осуждения террора Думой могла исходить только от Думы. У Столыпина хватило чутья это понять и с формальным предложением этого от себя не обращаться[82]. Но намека на это большинство Думы не поняло. Правые оказались догадливее или осведомленнее; они и внесли от себя формулу перехода с осуждением террора. Головин ее огласил в обычном порядке, прибавив, что она будет отпечатана и роздана депутатам. На это не было возражений. Но в конце заседания Кизеветтер неожиданно выступил с таким предложением: «Я предложил бы, прежде чем переходить к объяснениям по личным вопросам, в виде порядка дня попросить присутствующего здесь председателя Совета министров дать нам свое заключение: входит ли, по Учреждению о Государственной думе, в компетенцию Государственной думы принятие не законопроекта, не какого-нибудь запроса, имеющего в виду контроль над закономерностью действий правительства, а принятие общей резолюции, декларации общего этического характера? Я полагаю, что, по точному смыслу Учреждения о Государственной думе, Государственная дума делать этого не вправе. Я желал бы слышать по этому вопросу компетентное разъяснение председателя Совета министров».

Подобного предложения вообще нельзя ничем объяснить, кроме того, что с человеком случается «затмение разума». Но зато оно красноречиво доказывает, что слова в речи Столыпина действительно не были поняты как приглашение к «осуждению террора». Иначе, даже при полном затмении, было бы невозможно просить его заключения против этого. Потом все напали на Кизеветтера, который, как школьник, смутился, поняв, что он наделал. Но и его упрекали исключительно в том, что он «унизил» достоинство Думы, прося у Столыпина заключения, а не в том, что он его провоцировал выступить против нас. Так же к вопросу подошел Головин, который нас тогда выручил. Хотя Столыпин тотчас подал записку, он заявил, что вопрос, поставленный Кизеветтером, является совершенно излишним, так как «лицами компетентными в том, что подлежит обсуждению Думы, являются только председатель и Дума, и что слова председателю Совета министров по этому вопросу он не дает». Столыпин тут спорить не стал, но на другой день Головину написал, что он не имел права отказать ему в слове, повторяя этим знаменитое когда-то препирательство Бисмарка с прусским ландтагом. Но в данный момент он подчинился лишению слова и в думское разномыслие по такому вопросу вмешаться не захотел. Он, вероятно, был рад, что мог не давать «заключения», о котором его попросил Кизеветтер[83].

Как бы то ни было, в этот раз правые действительно внесли от себя предложение об осуждении террора. Было ли это сделано ими по соглашению со Столыпиным? Едва ли. Столыпин, очевидно, тогда не хотел «провоцировать» Думу; потому он не мог бы сочувствовать той вызывающей форме, которая была этому предложению придана и которая делала его для большинства Думы неприемлемым. Неудачная, а может быть, и умышленно злостная редакция предложения, вероятно, принадлежала кому-нибудь из ненавистников Думы; в ней или кавалерийский наскок Пуришкевича, или подслащенная язвительность Шульгина. Они у правых были лучшими «перьями».

Оно начиналось так:

«Стремящиеся отменить военно-полевые суды могут добиваться этого из двух соображений: или из высокогуманных теоретических побуждений, или из простого желания отдалить или уменьшить наказание революционерам. Для этого, чтобы снять обвинение с Государственной думы в том, что она покровительствует революционному террору, поощряя бомбометателей, и старается им предоставить возможно большую безнаказанность…

Струве (С.-Петербург). Это оскорбление Государственной думы.

Пуришкевич (Бессарабская губерния). Тише.

Председатель…Государственная дума обязана, говоря об отмене военно-полевых судов, одновременно высказать ясно, откровенно и категорично, как она смотрит на непрекращающиеся убийства слева. А потому мы предлагаем принять нижеследующее постановление».

Самое же постановление кончалось словами:

«Государственная дума считает необходимым выразить свое глубокое порицание и негодование всем революционным убийствам и насилиям, находя, что никакая работа правительства и Государственной думы не может быть плодотворною, пока в стране нет безопасности, царствует беспросветный террор и невинная кровь льется рекой».

Речь шла, следовательно, о выражении «порицания» и «негодования» для того, чтобы этим «снять с себя обвинение в покровительстве террору». Струве был прав, когда с места воскликнул: «Это оскорбление Думы», что вызвало грубую реплику Пуришкевича.