Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Надо признать прежде всего, что инициатива роспуска на этот раз не только не шла от Столыпина, но скорее против него. На роспуске упорно, под конец и с неудовольствием за сопротивление министерства, настаивал Государь. «У Государя, – пишет Коковцев в «Воспоминаниях», – после инцидента Зурабова, не могло быть другого отношения, как недоумение, куда же идти дальше и чего же еще ждать? Он это и высказал открыто Столыпину, как не раз говорил и мне… Я хорошо помню, как на одном из докладов между 17 апреля и 10 мая Государь прямо спросил, чем я объясняю, что Совет министров все еще медлит представить ему на утверждение Указ о роспуске Думы и о пересмотре избирательного закона».

Крыжановский к этому добавляет («Воспоминания»), что, недовольный медлительностью правительства с роспуском Думы, Государь «прислал Столыпину записку в самых энергичных выражениях». В ней было сказано: «пора треснуть»[89]. Столыпину пришлось подчиниться. Накануне роспуска он писал Государю: «Завтра вношу известное Вашему Величеству требование в Думу и если в субботу она его не выполнит, то, согласно приказанию Вашего Величества, объявляю Высочайший Манифест и Указ о роспуске. Новый избирательный закон будет представлен к подписанию завтра, в пятницу». Наконец, Коковцев рассказывает, что «Столыпин спросил Государя, можно ли будет Думу не распускать, если она согласился на исполнение требования?» Государь ответил, что «понимает, что в таком случае Думу нельзя распустить и поставить правительство в неловкое положение». В деле роспуска Столыпин оказался, таким образом, не инициатором, а лишь подчинившимся исполнителем. Роспуск был не его торжеством, как было с 1-й Думой, а чьей-то победой над ним.

Ясно, кто в этом направлении вдохновлял Государя. Как будто специально затем, чтобы не оставить места сомнению, Государь одновременно с роспуском послал непозволительную телеграмму Дубровину[90], в которой просил его передать «всем председателям отделов и всем членам Союза русского народа, приславшим мне изъявление одушевляющих их чувств, мою сердечную благодарность за их преданность и готовность служить престолу и благу дорогой родины…». Эта сенсационная телеграмма кончалась словами: «Да будет же мне Союз русского народа надежной опорой, служа для всех и во всем примером законности и порядка». Если припомнить кампанию, которую Дубровин вел в «Русском знамени» против Столыпина, ясно, кто 3 июня был подлинным «победителем»[91].

В деле роспуска влияние Столыпина сказалось в другом; подчиняясь требованию Государя о роспуске, он, как и в 1-й Думе, не хотел «отменять конституции». Теперь это было сложнее. Причиной неудачи двух Дум всеми считался избирательный закон 11 декабря, и было предрешено его изменить. Этого нельзя было сделать, не нарушив конституции, т. е. не прибегнув к «государственному перевороту». Задача Столыпина состояла, чтобы этот «переворот» был в самом Манифесте представлен как «переворот» и оправдывался только тем, чем все «перевороты» оправдываются, т. е. государственной «необходимостью» и «невозможностью» легальным путем выйти из положения[92], а не законным правом Монарха. Текст этого Манифеста, как я уже указывал, был лично написан Столыпиным. Если причины роспуска Думы в Манифесте были неправдивы и недостойны, то отношение к «перевороту» было в нем с конституционной точки зрения безупречно. Я говорю не о том, был ли переворот полезен и нужен; но раз он был сделан, то мотивировать его так, чтобы этим одновременно не уничтожать конституции, можно было только так, как это сделал Столыпин.

Сохранение «конституции» при роспуске Думы омрачало торжество подлинных правых и восстанавливало их против Столыпина. Победа их поэтому была неполна, хотя была все же победой. А сам Столыпин в этом вопросе признавал себя побежденным. Беспристрастный Коковцев свидетельствует в «Воспоминаниях», что Столыпин немало боролся с самим собою, прежде чем решился встать на путь пересмотра избирательного закона с бесспорным нарушением закона о порядке его пересмотра и сделал это исключительно во имя идеи народного представительства, хотя бы ценою такого явного отступления от закона. В этом отношении положение правительства, и в особенности самого Столыпина, было поистине трагическим. Лично он был убежденным поборником не только народного представительства, но и идеи законности вообще… Сам же Государь смотрел на этот вопрос «проще».

Если Столыпин так на это смотрел и понимал вред «переворота», то почему он в этот момент Думу перестал защищать? Головин не затрудняется объяснением.

«Зурабовский инцидент, – пишет он (Красный архив. Т. XIX), – был последним доказательством желания Столыпина содействовать сохранению Второй Думы. По всей вероятности, Столыпин убедился, что Дума висит на волоске и что, держась за нее, он сам должен будет потерять свое личное влияние и положение. И Столыпин переходит в лагерь врагов Думы».