Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Если бы это было так и все дело свелось к заботам Столыпина о своей личной карьере, то вопрос о причинах роспуска Думы интереса и не имел бы. Но таким поверхностным ответом удовлетвориться нельзя.

Надо, конечно, совершенно отбросить «открытие в Думе заговора» как причину роспуска. Хотя это и сказано в Манифесте, но это так же неверно, как и другие причины, которые в нем были приведены. Мы знаем теперь, что этот заговор, кроме того, был бутафорией. Он не причина роспуска Думы, а искусственно созданный для него предлог и оправдание. Думу не потому распустили, что открыли заговор, а заговор «открыли» потому, что Думу было решено распустить. Тогда открытие его и было возложено на Охранное отделение, которое поручило исполнение этого Бродскому и Шорниковой.

Это назвали «провокацией». Это не вполне точно. Не Шорникова создала революционную работу соц. – демократов в войсках, как не Азеф плодил террористов. Пропаганда соц. – демократов в войсках действительно велась очень давно. Она, по существу, и оправдывала их политику в Думе. Если бы они не готовили «восстания» и «революции», они не имели бы морального права конституционной работе Думы мешать. И они не ограничились пропагандой в деревнях и на фабриках, а, несмотря на кажущуюся безнадежность этой затеи, старались распропагандировать и войска. Может быть, было оплошностью и власти, и общества недооценивать опасность для государства этой революционной работы. Но это вопрос другого порядка. Важно, что при помощи агентов раскрыть видимость заговора среди думских соц. – демократов было всегда очень легко. Это и было сделано тогда, когда сочли нужным с Думой покончить. В правительстве не все знали, что тогда делалось. Коковцев свидетельствует (т. I, с. 272), что «никто из правительства не имел никакого понятия о том, что секретарь военно-революционной организации была агентом Департамента полиции, и я уверен, что и Столыпин не знал этого». В последнем Коковцев, может быть, и ошибается. К сожалению, деятельность Герасимова и Азефа для Столыпина не составляла секрета. Эту тайну Столыпин унес с собою в могилу; но дело не в этом.

Сохранять эту Думу при ее партийном составе было все время трудной задачей. Недаром 2-я Дума считалась обреченной с момента избрания. И все-таки Столыпин ее защищал даже тогда, когда этим компрометировал себя в глазах Государя. Правильнее, быть может, было бы ставить вопрос не о том, почему Столыпин, наконец, согласился ее распустить, но почему он так упорно и долго ее защищал? Чего он от нее ожидал? Только сам Столыпин, или те, с кем он «делился душевною повестью», могли бы на это ответить. Мы можем только догадываться. Потому получает особенный интерес все, что может направить на надлежащий путь эти догадки. Я хочу в этот вопрос ввести свидетельские показания моих встреч со Столыпиным.

Столыпин искал разговоров с кадетами. Об этом в «Воспоминаниях» рассказывал Головин[93]; как и о том, что от содействия ему в этом желании он «уклонился» и «отослал» его к Челнокову. Он же добавил, что, «насколько известно ему, М.В. Челноков, В.А. Маклаков, П.Б. Струве и Н.В. Гессен беседовали со Столыпиным, но ничего путного из этого не вышло. Различие во взглядах и требованиях Столыпина и представителей центра Думы было столь значительно, что договориться до чего-либо было невозможно».

Не знаю, кто это Головину рассказал, но поскольку в этих словах речь идет обо мне, это совершенно неверно. Со мной, по крайней мере, дело обстояло не так. Моя первая встреча со Столыпиным не была устроена Челноковым, произошла раньше и была связана с моим выступлением по военно-полевым судам. Очень скоро после этого был какой-то обед во «Франции», излюбленной гостинице наших общественных деятелей. Был там и С.А. Котляревский, перводумец, кадет, из дисциплины Выборгское воззвание подписавший, но не могший себе этого шага простить. Он до обеда расспрашивал меня про Думу, про мои впечатления, очень советовал завязывать и поддерживать отношения с доброжелательными членами кабинета, в числе которых называл специально Извольского и Столыпина, и спросил неожиданно, не соглашусь ли я со Столыпиным встретиться, который будто бы этой встречи желал? Я ответил, что у меня нет «повода» его об этом просить. «Этого не нужно; он сам хочет к вам обратиться; он хотел только узнать, как вы к этому отнесетесь?» Я ничего предосудительного в этой встрече не видел и ответил согласием.

Обед не был окончен, как Котляревский вызвал меня из-за стола и сообщил, что Столыпин у аппарата. Так произошел наш первый контакт. Разговор с ним по телефону шел намеками; Столыпин, по-видимому, боялся, что будет подслушан; выразил удовольствие, что мы скоро увидимся, и сказал, что завтра там, где оба мы будем, он мне скажет о месте и времени встречи. На другой день в Государственной думе он переслал мне записку, и вечером я был у него в Зимнем дворце.