Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Мы на этом расстались. Разговор не выходил за пределы общих понятий. Никакого различия в требованиях, о котором говорит Головин, не обнаружилось. Беседа показалась мне интереснее, чем я ожидал. В искренности Столыпина в этом разговоре я сомневаться не мог; из-за чего стал бы он передо мной притворяться? Я понимал, что он и не может мне все говорить; мы в первый раз увидались. Но все время я чувствовал в нем совсем не врага нашему делу, а союзника, с которым столковаться возможно.

Стало одновременно ясно, как наше обоюдное положение деликатно. Было бы естественно эту беседу не держать про себя, а передать всем членам партии. Но этого было нельзя. Она при наших нравах непременно бы попала в печать. На это я не имел права. Как встреча врагов во время войны, она была бы соблазном для обеих сторон. При настроении правых она могла бы вредить Столыпину в глазах Государя. А для кадетов она показалась бы с моей стороны нарушением «дисциплины», если не просто «изменой». И притом мое впечатление от беседы так расходилось с официальным воззрением партии на Столыпина как на непримиримого врага и Думы, и конституции, что для того, чтобы других убедить, нужны были более веские основания, чем наш разговор. Кроме недоразумения и злостного перетолкования, из моего сообщения о нашем разговоре ничего бы не вышло. Поэтому я о ней рассказал только тем самым близким единомышленникам, которых во фракции кадетов шутя называли, как и меня, «черносотенными» – Челнокову, Булгакову и Струве. Мы одни о ней знали.

Из этой встречи регулярного контакта со Столыпиным не получилось. Чаще других его из нас видал Челноков. Он с ним встречался как секретарь Думы; ходил с ходатайствами; как человек общительный, мог обо всем разговаривать. Но он был сам недостаточно в курсе кадетской высокой «политики». Зато он старался содействовать сближению Столыпина и с другими, более влиятельными, чем он, депутатами. Так, И. Гессен в «Двух веках» рассказал, как Челноков хотел устроить свиданье Столыпина с ним самим, Гессеном, и с Н.В. Тесленко. Тесленко из «партийной дисциплины» уклонился от «тайных переговоров с премьером» и «под предлогом неотложного дела» уехал в Москву. Гессен же у Столыпина был: разговор их продолжался будто бы четыре часа, но он не запомнил, как он развивался[94]). Однако и из рассказа Гессена видно, что Столыпин старался доказать, что «Речь» и «кадетская партия» Столыпина «не хочет понять»; значит, он искал с ней понимания. Между прочим, при этом визите Столыпину сказали по телефону, что на другой день Государь принимает Дубровина, и Столыпин, видимо, был этим поражен и озабочен. Все это было бы полезно нам знать.

Нужно признаться, что мы, которые не уклонились от встреч со Столыпиным, их все же и не «культивировали». Кроме случайных взаимных осведомлений, из них ничего не получалось. Но и это, как мы дальше увидим, могло быть полезно.

Естественно, что и среди правых мы старались отыскать тех, кто хотел Думу беречь и в ней наладить работу. Нашими главными, но совсем не единственными единомышленниками в этом были Стахович, Хомяков, Капустин, Бобринский и др. Раз состоялся даже обед, который устроили правые и на который они пригласили кое-кого из кадетов, а кроме того поляков. Но общество было слишком многолюдно и разнородно, чтобы разговор мог быть вполне откровенен. Как курьез вспоминаю поведение на нем поляков. Правые были противниками их автономии и вообще польского национализма. В разговоре Дмовский мимоходом сказал, что оживление «национальной политики» в Польше было вызвано, главным образом, их желанием сделать диверсию, отодвинуть на второй план «социальный вопрос». Не знаю, было ли это сказано искренно, но такой подход к польскому национальному вопросу очень понравился экспансивному Бобринскому. Не было ли это сродни и тому объяснению позднейшей националистической политики Столыпина, которое он в 3-й Думе сам высказал Дымше, т. е. что она сможет «воодушевить и сплотить» враждебные партии в Думе?

Я рассказывал раньше, как Бобринский предупредил меня о «правом запросе» и как мы тогда вместе с ним ходили к Столыпину. Это была моя вторая с ним встреча. Сам Столыпин тогда с удовлетворением подчеркнул символичность нашего совместного появления; Бобринский в разговоре старался не только объяснять, но оправдывать кадетскую тактику в Думе. Он шутя говорил: «Когда кадет гнет направо, ему приходится поневоле, чтобы не упасть, поднимать левую ногу». Столыпин тоже шутил, что «кадет под столом незаметно жмет Революции ножку». Но за этими шутками впечатление осталось у обоих нас одинаковое. Тогда, т. е. в начале мая, следовательно, уже после зурабовского инцидента, Столыпин еще не отрекся от Думы и ее против ее врагов защищал. Чтобы определить, почему и когда это в нем переменилось, нужно искать в другом месте и вернуться назад.