Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.

Пошли рассуждения. Кто виноват и вообще виновата ли Дума? Должно ли было по этикету вставать, когда читалось не подлинное обращение Государя, а Голубев пересказывал по памяти его содержание? Почему в таком случае он не предложил сам всем встать, как это сделал при чтении «обещания» и как это обыкновенно в аналогичных случаях делается? Почему «ура» Государю, которое Дума не поддержала, провозгласил не председатель собрания, а частное лицо, к тому же слишком партийный Крупенский? Должна ли была Дума за его фантазией следовать? Можно было на этом настаивать, но бесплодность этих резонов была несомненна; факт совершился и мог быть против Думы использован. Доброжелатели с правых скамей подсказывали нам из этого выход. Пусть после избрания председателем Головин от себя провозгласит «ура» Государю. Но это было практически невыполнимо. Провозглашение второго «ура» на одном заседании, да еще после Крупенского, показалось бы излишним «усердием». Головин этим мог провоцировать Думу на худшее. Левые не пошли бы на это. Да и не одни только левые. Кадеты-перводумцы, вспомнив прошлое, демонстрацией были довольны. Винавер, наблюдавший ее из депутатской ложи на хорах, говорил о чудном впечатлении, которое она на них произвела. При таком настроении попытка «исправить» могла сделать еще большее зло.

Враги Думы против нее получили оружие. Но в числе этих врагов самого Столыпина не оказалось. Это для его позиции характерно. Он, напротив, постарался инцидент в глазах Государя смягчить. Он писал ему после заседания:

«Имею счастье доложить Вашему Величеству, что заседание Думы под председательством д. т. с. Голубева прошло благополучно.

После привета Голубева от имени Вашего Величества правые встали и член Думы Крупенский громко провозгласил в честь Вашего Величества «ура», подхваченное всею правою стороною; левые не встали, но не решились на какую-нибудь контрманифестацию.

Председателем Думы выбран Головин, председатель Московской Губернской Земской Управы (356 шаров против 102). Приветственная речь Головина была прилична»[35].

Такое изложение очень неточно. О том, что Дума сидела, слушая приветствие Государя, – Столыпин не написал; он говорит, будто уже после привета правые встали, а Крупенский провозгласил «ура». Это положение изменяло. В демонстрации, вышедшей по инициативе частного человека, можно было и не участвовать. Поведение Думы задевало Монарха; в изложении же Столыпина оно превратилось как бы в демонстрацию против усердия Крупенского. И Столыпин подчеркивал, что «контрманифестации» не было.

Но Государь и при таком освещении был недоволен. Он ответил Столыпину: «Поведение левых характерно, чтобы не сказать неприлично». Оно и было использовано против всей Думы. Государь писал матери: «Ты уже знаешь, как открылась Дума и какую колоссальную глупость и неприличие сделали все левые, не встав, когда правые кричали «ура». Я получаю с того дня телеграммы из всех углов России с выражением глубокого возмущения истинно русских людей этой непочтительностью Думы»[36].

Телеграммы «истинно русских» людей по сигналу следовали отовсюду, где эти организации были; но тем характернее, что Столыпин, докладывая Государю о происшедшем, нашел, что «открытие Думы прошло благополучно».

Председателем, конечно, избран был Головин. В пику за свое устранение от совещания и чтобы подсчитать свои голоса, правые решили выставить в председатели и своего кандидата. Они подали записки за Хомякова; их оказалось 91, что превысило почти вдвое официальную численность правых и показало, что часть беспартийных пойдет вместе с ними. Хомяков от баллотировки отказался, но его 91 записка превратилась уже в 102 черных шара Головину.

Речь председателя Столыпин в письме Государю назвал «приличной». Она была и бесцветной; по форме ее нельзя было сравнивать с вызывающей, но эффектной речью Муромцева. По содержанию же она соответствовала настроению тех, кто Головина избирал, т. е. «объединенной оппозиции». Головин подчеркнул, что у нас «конституция», обещал следовать «заветам 1-й Государственной думы», которая будто бы «указала пути для облегчения страны от ее тяжких страданий». Были в его речи и новые ноты. Он говорил не об «осуществлении прав, вытекающих из природы народного представительства», как это сделал Муромцев, а о «проведении в жизнь воли и мысли народа в единении Думы с Монархом». Это было как будто намеком на намерение следовать идее конституции 1906 года, но, конечно, слишком туманным.