Вторая попытка

– Кстати, – вспомнил он уже почти на лестнице, – передайте вот это… – Брамфатуров слазил во внутренний карман пальто, извлек оттуда блокнот средних размеров, полистал его, вырвал несколько страниц, протянул Самсону: – Передайте это вашему молчаливому куратору. Здесь всё, что я мог вспомнить о ближайшем будущем мира вообще и его ведомства в частности. И не забудьте потребовать с него те сто рублей, которые вы мне сейчас якобы за них заплатили. Разделим их потом с вами пополам…

– Но как… но это… это… – вновь изменившись в лице начал было уточнять свои возражения парторг.

– Это вполне законно, – перебил его Брамфатуров. – Обычная практика всех спецслужб мира. С паршивой овцы хоть шерсти клок…

И, уже спустившись на землю, напомнил:

– Жду вас в понедельник в школе с моей полташкой…

Шагнул, остановился, обернулся, перевел:

– С моими пятьюдесятью рублями…

– Охренеть! – прошептал ему вслед Самсон по-армянски. – Я же ему еще и должен остался!..

Постоял, повертел сокрушенно головой, закрыл дверь тамбура, вернулся в купе, где его уже поджидал исполненный служебного рвения Бестужев.

– Вот, – протянул Самсон листки из блокнота. И виновато добавил: – Велел вам передать…

– Что, и платы не потребовал? – сощурился в знаменитом ведомственном прищуре майор.

– Потребовал. Пятьдесят ему, пятьдесят мне… Но это не срочно, в понедельник… А вы почему не откликнулись? Он вас звал…

– Я смотрю, трудовик, у тебя голова вообще кругом от этого паренька идет…

– Разве у меня одного? У всех… И у вас, товарищ майор, тоже пойдет, не сомневайтесь…

Майор, не глядя, сунул листки во внутренний карман цивильного мундира, достал оттуда же роскошный бумажник крокодиловой кожи, извлек из оного двадцатипятирублевую купюру, положил на столик и, буркнув что-то о партийном бюджете, которому не помешает иногда скидываться в интересах общего дела с бюджетом спецслужб, покинул помещение, не забыв на выходе о хороших манерах:– Առայժէմ…[359]

Бесцеремонность гэбэшника подействовала на Самсона Меграбовича самым отрезвляющим образом. Чары харизмы окаянного Бемураза мгновенно рассеялись, непреодолимая жажда деятельности (иначе именуемая коммунистическим энтузиазмом) обуяла парторга. Он присел за столик, выудил из кармана пиджака пачку документов, энергично пошуршал ими, нашел нужный донос об амурных похождениях малолетнего негодяя, перечитал его, горько усмехнулся, поколебался, решился: разорвал на мелкие кусочки, сложил обрывки в пепельницу и предал их огню. И, покамест прежняя неудачная анонимка горела синим пламенем, немедленно приступил к составлению новой, как он смел надеяться, более счастливой, в смысле – правдивой: на сей раз о юном извращенце, мечтающем об еврейско-мусульманском обрезании. Вдохновение не заставило себя ждать: русские слова, сами с собой согласовываясь по родам, правильно склоняясь по падежам и грамотно различаясь по глаголам совершенного и несовершенного вида[360], складно ложились на бумагу. Однако благополучно завершить очередной шедевр стукаческого искусства, увы, не дали. И не какие-нибудь там непреодолимые обстоятельства, именуемые в страховых контрактах форс-мажором, а родной брат, точнее, родной старший брат. Будь он младшим братом или даже братом-близнецом, разве позволил бы Самсон Меграбович столь кощунственно прервать себя на полуслове. Но воспитанному в патриархальных традициях парторгу даже в голову не пришло попросить старшего не мешать ему. Более того, он послушно протянул недописанный шедевр требовательно выставившему руку Овакиму.

Оваким сел напротив, внимательно ознакомился с содержанием, закурил, задумался, глядя в окно, наконец, перевел сумрачный взгляд на младшего брата.