Вторая попытка

Самсон Меграбович по части резвости понимания оказался под стать своему старшему брату. Но в отличие от последнего, проявил кое-какие признаки привередливости, присущие младшим отпрыскам. А именно: заставил Бестужева-Аллахвердяна поклясться личной мамой[353], что тот не установил в вагоне его брата подслушивающих устройств. Майор поклялся с чистой совестью, ибо не было у него ни такой возможности, ни средств – несуществующую возможность сделать осуществимой. Однако вошедшему во вкус трудовику этого показалось мало. Он потребовал еще одну клятву, куда более обязывающую и ответственную, чем предыдущая: поклясться своими детьми в том же самом отсутствии электронных насекомых на вверенном старшему брату объекте. Тут майор спешить не стал, вовремя смекнув, что поспешность в данном случае вызовет лишь подозрения. Напротив, товарищ Бестужев-Аллахвердян впал в тяжкую задумчивость чадолюбивого родителя, не желающего рисковать здоровьем своих детей. Если бы Самсон Меграбович знал, что майор бездетен, а с упорно не беременеющей женой не разводится из чувства долга перед родиной, для которой ливанские родственники его супруги представляют определенную оперативную ценность, он вполне бы оценил актерский талант чекиста. Но Самсон, увы, был не в курсе, поэтому майор по завершении этой сцены, мог бы с горькой усмешкой перефразировать сетования Пушкина: Дар напрасный, дар случайный – лицедейство, на фиг ты мне дано?.. Однако не стал этого делать, прекрасно понимая, что чекист без лицедейства – что козел без рогов. И привычно насладился собственной гениальностью в полном одиночестве. Особенно его поразил финальный штрих, когда он, как бы решившись дать страшную клятву, перед самым ее произнесением изъял из-под стола единственный жучок (роль жучка достоверно сыграла пуговица с обрывками нитки, срочно и тайно открученная майором от обшлага собственного пиджака), после чего и изрек торжественно и непоколебимо требуемую формулу речи: Երեխեքիս արևով եմ երդվում ոչ մի բզեզ ստեղ չկա:[354] Самсон Меграбович был совершенно удовлетворен, как увиденным, так и услышанным; теперь можно было обсудить, каким образом и куда залучить этого вундеркинда по вздорной кличке Янус (сам трудовик этот же объект давным-давно окрестил для себя Бемуразом[355]) для, как минимум, двух конфиденциальных бесед: с самим собой и с товарищем майором…

Тем временем Бемураз, он же Янус, он же Шустрик, он же Лаборант, он же Дидро, он же Брамфатуров Владимир, откушав в гостях кофию и отблагодарив хозяев пригласительными билетами на сегодняшнее представление в ресторане «Парус», пробирался обратно от девушки той же дорогой, какой добирался до нее, вовсю благодаря наши доблестные органы за приобретение своей особой волчьих навыков. Конкретно говоря, герой наш, миновав хрущобы, пёр через густую лапшу железнодорожных путей близкого вокзала. И надо же такому случиться, что возле какого-то нестандартного вагона на запасных путях вдруг наткнулся на Самсона, понимаешь, на Меграбовича, – любимого в недавнем школьном прошлом учителя бесплатного труда.

Увидев чаемого Бемураза, Самсон Меграбович сперва остолбенел, затем перекрестился, бормоча что-то вроде «свят-свят», наконец, догадался воздеть руки к мутным небесам и горячо возблагодарить Провидение за услугу. После чего, обратившись непосредственно к виновнику своего эмоционального всплеска, пригласил его зайти в вагон. Брамфатуров сначала отказался, говоря, да ладно, Самсон Меграбович, у меня отец тоже верующий, хотя и коммунист, как и вы. Никому я ничего не скажу. Не стоит вам на уговоры время тратить. Честное пионерское! Но Самсон был непреклонен: Зайди, дело есть. Очень прошу!..

Брамфи вздохнул, пожал плечами и полез по короткой лестнице в вагон, бурча себе под нос, что это-де какая-то путаница, что он груздем не назывался, так что неча его при всяком удобном случае в кузов заманивать…

А пока он лез, Самсон успел прокричать якобы брату о том, что у них гость – дорогой и долгожданный, с которым ему надобно поговорить без свидетелей…

Хоть и велик и могуч язык русский, но даже ему (как мне кажется) не под силу передать все нюансы психилогическо-невротической подоплеки состоявшегося между учителем и учеником диалога. То есть попробовать, конечно, можно. Но очень не хочется стукаться всеми членами предложений о костлявые ребра подтекста. Достаточно того, что великий Эрнест их все обстучал, причем не по одному разу, да еще на не менее великом и могучем языке Шекспира. Посему ограничимся детальным пересказом, не претендующим ни что, кроме сугубой информативности.