Вторая попытка

Герр профессор вместо ответа выразительно взглянул на свои часы с боем, которые он с торжественной неторопливостью извлек из жилета.

– Профессор опаздывает на симпозиум, – перевел парапсихолог сообщение профессора с языка жестов на язык аудиального общения. – Если вы, товарищи чекисты, все же хотите услышать от этого субчика правду, то, пожалуйста, успокойте его и заставьте слушать профессора…

Несколько пар гэбэшных гляделок с тяжкой решимостью на крайние меры уставились на субчика. Субчик выпрямился в кресле.

– Не надо меня успокаивать, я всей понял, готов к гипнотическому употреблению… Только не понял на каком языке мне в трансе разглагольствовать о сокровенном, на немецком или на английском? – уточнил хроноагент.

– Давай не будем усложнять, чеши на русском, – решил Астаров.

– Правильно! – подхватили заместители, парткомы, эксперты, родные отцы, адъютанты и хозяйки конспиративки.

– О, великий, могучий, никем непобедимый, не подведи, родной! – воскликнул Брамфи, прежде чем, откинувшись на спинку кресла, впасть в неподдельный гипнотический транс и начать вещать глухим потусторонним голосом смертельно уставшего медиума примерно следующее:

– Со мною вот, что происходит, – совсем не то ко мне приходит, а то, которое жду, возникает без предупреждения, внезапно, и, возникнув, медлит исчезать. Медлит исчезать мучительное чувство, будто то, что сейчас творится со мной, есть игра воображения, что на самом деле я сплю или, вернее, пребываю в некоем мнемоническом обмороке, и то, что кажется мне в этом обмороке реальным – город и горожане, школа и школьники, конспиративные квартиры и въедливые чекисты, времена и нравы, – лишь декорации и марионетки неподконтрольного мне моего же сновидения, не догадывающиеся о своей призрачной сущности, следовательно, существующие не понарошку, а как бы всерьез, реально. Для себя они, может быть, и реальны, а для меня?.. Два противоположных желания на миг схлестываются во мне: очнуться, обрести подлинную явь, и воздержаться от опрометчивого решения. Ибо опасаюсь: а что если не очнусь, что если наоборот, еще крепче увязну, еще глубже погружусь из одного сна в другой, из которого возврата уже не будет? Вдруг сделаюсь бессмысленным младенцем или, напротив, древним стариком, побежденным склерозом и маразмом, что тогда?..

Продолжать – не продолжать? Брамфи улыбнулся, решил, что хватит, открыл глаза и…

Часть третья. Пять пробуждений

Ночь нежна

…и не увидел ничего. Зато услышал – размеренную декламацию:

Once a dream did weave a shade,
O’er me Angel-guarded bed,
That an Emmet lost its way
Where on grass methought I lay.[453]

И хотя он знал, на каком языке декламируют, но понять ничего толком не мог. Разрозненные слова, имена существительные. Кажется речь идет о грезах в траве…

Он пошевелился, провел одной рукой по невидимой гладкой поверхности справа от себя. Затем другой – по противоположной стороне с тем же результатом: это не трава, это – простыня постели.

Сделал попытку приподняться. Она ему удалась, но светлее от этого не стало – всё та же тьма египетская, объявшая Ершалаим… Паническая мысль – уж не в гробу ли он очнулся? – едва оформившись, немедленно дезавуировалась логическим соображением: был бы в гробу, треснулся бы лбом о крышку при попытке приподняться. В сидячем же положении хоронят только мусульман. Но не в гробах. В саванах. Оно и понятно: древесина в Аравии штука дефицитная… Однако, на всякий случай, ощупал одеяние, в котором пребывал. На саван это не похоже, саванов с пуговицами и карманами не бывает. Пижама, что ли?..

По левую руку вспыхнула и замигала в такт заполошному блебетанию маленькая домашняя молния. В ее прерывистом свете можно было различить контуры обширной кровати, на которой он восседал, тумбочку слева, украшенную абажуром ночника, задраенные жалюзи окна, количество которых трудно было сходу определить, наконец, что-то вроде уменьшенной копии солоамской купели в отдалении.

– Спальня? – не поверилось ему.

К блебетанию присоединилось какое-то нервическое дрожание, словно трамвай под окнами по рельсам тяжкой поступью прошелся. Пригляделся – действительно, маленький плоский продолговатый предмет, мигавший квадратным оком и издававший нечленораздельные звуки, мелко вибрировал по поверхности тумбочки, приближаясь к ее краю. Затем вдруг погас, замолк, точно дыхание перевел, и вновь замигал, разразившись на сей раз конкретным певучим указанием: «Wake up! Wake up! Wake up! My lovely crazy!»[454].

– Неужели телефон? – догадался он. Трепетной рукой нащупал вибрирующе-мигающе-поющее устройство, взглянул на ряды обозначенных цифрами кнопок, растерялся, нажал первую попавшуюся и услышал женский, слегка скрипучий, что-то доложивший на известном, но непонятном языке, голос.

– Чего? – переспросил он на автомате, чуть не добавив «говори по-человечески».

– Sir? – от удивления трубка даже замерла в его руке.