Вторая Пуническая война

Собрав вечером легионеров на сходку, он заявил им следующее: «Я с трудом выговорил себе одну ночь, чтобы посовещаться с вами, въявь показать вам надвинувшуюся опасность: на рассвете они соберутся, обвинят меня и возбудят против вас народ. Завтра Энна будет залита или вашей кровью, или кровью ее граждан. Захваченным врасплох надеяться нечего, захватившим нечего бояться, победа будет за тем, кто первым выхватит меч. Все вы вооружитесь и внимательно ожидайте моего знака. Я, пока у вас еще не все готово, разговорами и перебранками буду тянуть время. Когда я тогой подам знак, с громким криком сбегайтесь ко мне, бросайтесь на эту толпу, валите всех и смотрите, чтобы не уцелел никто из тех, кто опасен своей силой или лукавством» (XXIV, 38). А чтобы прибавить своим людям храбрости, добавил: «Я бы и еще уговаривал вас, воины, если бы вам предстояло сражение с вооруженными, но вы будете избивать, пока вам не надоест, безоружных и беспечных. Лагерь консула поблизости: нечего бояться ни Гимилькона, ни карфагенян» (XXIV, 38). Здесь даже пояснять ничего не надо, всё предельно ясно – цинично, подло, эффективно и, главное, безнаказанно.

На следующее утро Пинарий расставил своих людей вокруг театра таким образом, чтобы они могли быстро перекрыть все ходы и выходы. Когда же в театре и вокруг него собрался народ, военачальник важно прошествовал на орхестру и вступил в полемику с отцами города. Говорил долго и нудно, а когда решил, что пришло время, стал демонстративно поправлять на плече тогу. Центурионы поняли сигнал и скомандовали атаку, а легионеры рванули из ножен мечи и врубились в безоружную толпу: «Из воинов, державшихся наготове, одни с криком сбежали сверху в тыл собранию, другие плотно перекрыли выходы из переполненного театра. Началось избиение горожан, запертых внутри. Падали не только от меча, но и пытаясь бежать; люди валились друг на друга, в кучу: здоровые на раненых, живые на мертвых. Словно в захваченном городе бежали одни сюда, другие туда: всюду убегающие, всюду убийцы. Гнев у солдат не утихал; они избивали безоружную толпу, словно одушевленные опасностью, в пылу грозного сражения. Так удержали римляне Энну – то ли злодеянием, то ли преступлением, без которого было не обойтись» (Liv. XXIV, 39). Обратим внимание, что здесь даже Ливий не стал оправдывать своих земляков, учинивших жесточайшее избиение жителей Энны. Писатель рассуждает уже не как ярый патриот, а как порядочный человек – либо преступление, либо злодеяние. Третьего не дано. Примечательно, что римский историк не стал комментировать реакцию Марцелла на действия Пинария, а просто её зафиксировал: «Марцелл не осудил воинов и отдал им Энну на разграбление, рассчитывая, что перепуганные сицилийцы перестанут выдавать римские гарнизоны» (XXIV, 39). Чем дальше шла война, тем всё больше проявлялась жестокость Марка Клавдия к врагам, причем не только на поле боя, но и при обстоятельствах, этого не требующих. С другой стороны, борьба с Карфагеном шла не на жизнь, а на смерть, вопрос стоял о самом существовании республики, и поэтому консул отбросил за ненадобностью все соображения о благородстве и гуманности.