Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении

Маркони посмотрел на него острым взглядом и понял: перед ним один из тех самых господ профессоров, ученых мечтателей, которых он всегда немного презирал и знаниями которых всегда пользовался. А память Попова на все научные публикации его раздражала. Ох уж эти научные публикации! Сколько они доставляют неприятностей ему, Маркони! Еще не далее как в прошлом году, когда он после трансатлантической передачи трех точек решил, что созрело время потребовать и в Америке себе патент на изобретение беспроволочного телеграфа, пришлось ему признаться и собственной рукой написать: «Я знаю статьи профессора Попова в «Трудах Русского физико-химического общества», 1895 или 1896 гг.». И это упоминание до сих пор осложняет ему все дело, несмотря на его коммерческие успехи и громкие восторги прессы обоих полушарий.

Он скупал патенты, нанимал специалистов и теорети-ков, чтобы держать, по возможности, все, что касается беспроволочной телеграфии, в своих руках. Переманил даже у самого Эдисона известного профессора Флеминга. Всюду простирал он нити своей предприимчивости. Кстати, в прошлом году Попову пришло из Англии странное предложение. Некий синдикат английских капиталистов — «Интернациональное морское общество связи» приглашало его в Лондон для переговоров. Не согласится ли господин Попов продать свои патенты? Или хотя бы дать разрешение на широкую эксплуатацию его системы беспроволочного телеграфа (они, видно, не могли даже предположить, что у него нет никакого патента на его главное изобретение!). Но что это за общество все-таки? И что означает их предложение? Это синдикат кабельных компаний, давно враждующих с Маркони, ищущих ему насолить, объясняли одни. Нет, это подставное общество самого Маркони, через которое он пробует подобраться к самому Попову, объясняли другие. Надо быть очень искушенным в такого рода делах, чтобы распознать тут тайные пружины. Попов нисколько не был в этом искушен. Он не стал особенно гадать, занятый к тому же планами преподавания физики в Петербургском электротехническом институте, куда получил приглашение в качестве ординарного профессора. Он не поехал в Лондон. И на предложение английских синдикалистов не отозвался.

Так и сейчас. Сдержанно и холодно принимал он все обольщения Маркони, осматривая его корабельную станцию и слушая его самоуверенную речь. Никакого сближения между ними быть не могло, хотя и стояли они как будто совсем рядом. Пропасть, которую не одолеть даже никакой волне.

Осмотр телеграфной рубки закончен.

Попов поблагодарил за любезность, слегка приподняв котелок. Маркони по-военному приложил ладонь к козырьку своей фуражки. Расстались без рукопожатия.

На крейсере полным ходом шли приготовления к отплытию, и шлюпка Попова отчалила одной из последних. Взмахами весел она словно отталкивалась от корабля. С трудом уже можно было различить два силуэта — гребец и одинокий пассажир против него. Маркони, схватившись за поручни, все еще следил за ней.

Ступив на берег, Попов обернулся на итальянский корабль. «Карло Альберто», уже выбрав якоря, плавно описывал циркуляцию, поворачиваясь к морю. Блеснула в косых лучах антенна между мачтами. И, показав корму, крейсер стал удаляться.

Попов не двигался. Видел ли он там, на борту, человека с энергичным лицом, схватившегося за поручни, словно готового к прыжку? Он не мог его видеть. И он его видел.

Крейсер уходил, обволакиваясь дымом, в море, на запад. И вместе с ним уходил тот человек в другой мир, в другие страны, навстречу своим бурным успехам и своей чужой, непонятной жизни.

А он, Попов, оставался здесь, на берегу, на своей земле, в своем мире, с тишью лабораторий и лекционных залов, со всем тем, что было для него и дорого, и тяжело и что не мог он никогда променять на то, чем жил тот, другой. Своя судьба, свои мотивы.

БРЕМЯ СОВЕСТИ

Попов вышел из своего директорского кабинета. Зашагал по коридорам института. К внутренней лестнице, ведущей в профессорские квартиры. Студенты попадались навстречу, несмотря на лекционный час. Одни спешили с ним поздороваться, почтительно кланяясь, другие избегали его, будто не видя. Были и такие, что смотрели даже с вызовом. Раньше, когда он был только профессором физики, он этого не замечал. Это новое положение, в котором он очутился, — смутное, мучительное. Да и время еще такое… Институт бурлил. Как бурлила вся страна, учебные заведения, университеты. А он чувствовал, что он, директор института — и не просто директор, а первый выборный директор, — не может все-таки в такое время найти до конца общий язык с ними, что встречаются ему сейчас в коридорах. Не то, совсем не то, что было у него с ними за кафедрой лектора или за столиками физических экспериментов. Хотя ему и не в чем себя упрекнуть. Но они, видно, хотели от него большего. Гораздо большего, чем он мог. Он — как меж двух огней.

Зашел на квартиру предупредить Раису Алексеевну:

— Опять приглашают…

— Зачем?