Второе лицо

Некторов опять замкнулся. Часами лежал, глядя в потолочное зеркало, и велел никого в палату не пускать. Однако тайное всегда становится явным. Слухи о том, что уникальный пациент доктора Косовского не кто иной, как Некторов, облетел институт, и смешанное чувство радости — жив! — любопытства и страха охватило всех, кто знал его.

Косовский поставил надежный заслон от любопытствующих. Больному нужен покой.

Но где он, покой? Чего стоила одна Октябрева! Она по-прежнему прикреплена к палате и все больше раздражает его. Узнав, что за завтраком он съедает по две порции яиц, сделала ему очередной выговор.

— Подумаешь, выступят красные пятнышки на моем неуважаемом теле, — усмехнулся он.

— Не смейте так говорить! — она стукнула кулаком по тумбочке. — Это неуважение к Ивану Игнатьевичу. Он не относился к себе так наплевательски!

Ему вдруг стало весело.

— О да! Он холил свое тело. Оттого-то у меня проклятая одышка, когда взбираюсь по лестнице. Разъелся, как баба.

— Вы… вы! — Октябрева, не найдя слов, топнула ногой.

— Извините, — он манерно склонил голову.

— У Ивана Игнатьевича это возрастные изменения, — не могла успокоиться она. — Неизвестно, каким бы вы стали через десяток лет.

— Уж поверьте, не таким уродом.

Ее искреннее возмущение доставляло ему удовольствие. И уже не столько из-за вражды к Бородулину, сколько дразня девушку, он продолжал:

— Право, не очень удобное вместилище выбрали коллеги для моего великолепного серого вещества.

— Да вещество Ивана Игнатьевича куда великолепнее! — не уловила она его иронии.

— Вряд ли. Иначе позаботился бы о моем будущем и сумел придать своему телу приличный вид. А не заглядывал в рюмку Бородулин?

Октябрева вдруг заплакала. Громко, жалобно.

— Что вы, Лена, — растерялся он. — Ну, извините, если обидел.

— Ой, да что же это я вас все время… — всхлипнула она.

Он подошел, погладил ее по голове. Чуть задержался на влажной челке и отдернул руку. Теплой волной окатило с ног до головы, судорогой стянуло горло. Поспешно глотнул воздух. Впервые в чужом, нелюбимом теле вспыхнула тоска по женскому теплу. «Выходит, я и впрямь живой?» — с изумлением и благодарностью подумал он.

Октябрева испуганно подняла на него заплаканные глаза, губы ее дрогнули. И он увидел перед собой не лицо, а лик с полотен Эль Греко, и с греховным головокружением погрузился в открывшуюся перед ним глубину.

Ночью он не то летал, не то плавал в теплой, пульсирующей звездами бездне. Сердце то сжималось в необъяснимом стыде и страхе, то ликующе рвалось из груди, и он впервые подумал о Бородулине с нежностью — вот поди ж ты, чем наградил его!

Теперь они избегали смотреть в глаза друг другу. Некторов был мрачен как никогда. Мучительно хотелось стянуть, сбросить, растоптать лягушачью кожу и явиться в своем первозданном обличье.

В Октябревой что-то изменилось. Правда, она так же придиралась к нему по пустякам, то и дело вспоминая Бородулина. А он злился или нарочно поддразнивал ее. Но когда взгляды их встречались, оба смущались и спешили разойтись.

Понемногу она стала подчинять его своей воле. В парке клиники подыскала укромное местечко, где он мог прогуливаться, не рискуя попасть под обстрел любопытных глаз, и настаивала, чтобы он побольше был на воздухе.

Никогда еще не вел он себя так робко и скованно в присутствии женщины. Октябреву эта перемена забавляла. Некторов притягивал и одновременно отпугивал ее своей неразгаданностью. С бородулинским лицом ходил совсем другой человек и она терялась. Еще была свежа память об Иване Игнатьевиче, а то, что сейчас шло от Некторова, было чужим и тревожным.

От Тоши каждый день приходили письма, Октябрева настаивала на свидании с ней. Письма начинались с традиционного «Антония — Нектору», но он понимал, что легкое волнение, какое порой вызывают в нем сумбурные Тошины строчки, лишь эхо прошлого. Он был теперь другим. И свидание, на которое наконец согласился, подтвердило это.

Они стояли под тенистой акацией в потаенном уголке парка и откровенно рассматривали друг друга.

«Пусть это не совсем Виталий, все равно буду любить и жалеть его, — мысленно говорила Тоша, стараясь держаться как можно спокойнее. — Хуже, если бы передо мной оказался Виталий внешний, не помнящий о наших встречах, о моих руках и губах. Буду считать, что он всего лишь переоделся».

«Что ей надо от меня? — думал в это время Некторов. — Или одолевает любопытство, каков я теперь? А может, тревожится об алиментах? Да нет, она не мелочна. Во всяком случае, в данную минуту ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не любит же она, в самом-то деле, как говорит, мою „душу“? Смешно. Моя душа уже прочно пропиталась бородулинскими соками, значит, и она теперь не та. Сказать ей об этом?»

Внезапно он прочел в ее глазах жалость. Ему стало смешно. Никто, кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его. Нужды в том не было.

— Тоша, голубушка, — он взял ее за руку. — Неужто тебе и впрямь жаль меня?

— У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, — сказала Тоша, глотая слезы.

Он отпрянул — почему-то неприятно было это услышать. Он уже начинал привыкать к себе теперешнему.