Второе лицо

А Тоша тянулась к нему со всей открытостью и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом, которое она безоговорочно приняла своим измученным сердцем.

— Ты прости меня за тот вечер, — сухо сказал он.

— Да что ты! — она улыбнулась сквозь слезы и замахала руками. — Ты молодец, умница! Что бы я делала, если б так ничего и не узнала? Поверь, для женщины…

— Внешность мужчины мало значит? — скептически усмехнулся он.

— Представь!

— Ну, вот что, — губы его дрогнули, — маме пока не говори. Или уже сказала?

— Нет, конечно. Боюсь…

— И, пожалуйста, пожалуйста, не жалей меня, — он повернулся и быстро зашагал в корпус.

Оказывается, страдал он вовсе не от боязни быть неузнанным близкими и друзьями — узнала же Тоша! — а от своей невзрачности. Комплекс неполноценности, над которым раньше добродушно подсмеивался, который был просто неведом ему, теперь стремительно развивался, угрожая пригнуть его к земле.

В прежней жизни всякое мудрствование, копание в своих, как он говорил, «внутренностях», считал уделом людей слабых, в чем-то ущербных. Его, крепкого, деятельного человека, не интересовали отвлеченные размышления о смысле жизни, о смерти. У него было дело, которому он отдавал себя без остатка, была приятная жизнь за пределами института, были конкретные планы на будущее. Чего же еще? Но теперь одолевали мысли, которые в нормальных условиях пришли бы к нему, может быть, лишь в старости.

О чем же говорило людям его прежнее лицо? Что они читают в его лице настоящем?

Некторов понимал, что его умствования наивны, под стать рассуждениям школяра в переходном возрасте. Однако мысленно вновь и вновь возвращался к тому же. Перебирал в памяти друзей, коллег, будто отыскивая тот стереотип поведения, который более соответствовал его сегодняшней оболочке. Порой мерещилось, что он наконец находит закономерность между характером, социальной сущностью и внешностью человека. Холодная заносчивость, высокомерие Манжуровой наверняка порождены ее осиной талией, длинной шеей. И что, как не близорукость и приземистость ее мужа приклеили на его лицо жалкую улыбку и растерянность. И конечно же, самая прямая связь между нескладной донкихотской наружностью Петелькова и его романтической тягой к путешествиям. Но уже в следующую минуту все построения разбивались в прах, потому что среди женщин с осиными талиями и длинными шеями находились отнюдь не гордячки, а на одного путешественника с нескладной фигурой приходились десятки домоседов такой же наружности.

Разлад Некторова с самим собой лучше всех понимал Косовский. Чувство вины перед коллегой не оставляло его ни на минуту, и он спрашивал себя — было бы оно таким же острым, если бы его пациентом оказался чужой человек?

— Не терзайтесь, профессор, — утешал его Некторов, саркастически улыбаясь. Он догадывался, чем угнетен Косовский, догадывался, что тот ожидает от него подвижничества на благо науки. Это злило. Нужно было сначала разобраться в себе, заняться устройством, обживанием своего нового душевного мира. А тут еще Октябрева…

Как только ему разрешили выходить за пределы клиники, он устроил себе новое испытание. Хотелось узнать, насколько он сейчас не тот, прежний, и может ли вернуть себя самого, если постарается забыть о своих теперешних физических данных.

— Внутренней свободы — вот чего тебе не хватает, — подсказал Косовский.

Некторов решил восстановить свое прежнее состояние раскованности, легкости, присутствия удачи. Вскоре отметил, что шаг стал уверенней, тверже, появилось ощущение собственной значимости. Закрепив в себе это самочувствие, позвонил Верочке Кораблевой и, назвавшись одним из почитателей ее таланта, спросил, нельзя ли им встретиться, — у него важное к ней дело.

Вечером они сидели в ресторане, пили сухое крымское вино и, к великому удовольствию Верочка, он читал наизусть ее стихи и вел себя так же галантно, как в былые времена. Однако следил за тем, чтобы ничем не выдать себя.

Они долго беседовали о нем самом, о трагедии, которая постигла его, и Верочка клялась, что если бы Некторов нынче оказался в шкуре Змея-Горыныча, она все равно любила бы его. Но ее птичьи глазки-шарики слишком ласково смотрели на нового поклонника. Некторов с легкой тревогой пригласил ее на танец. Оказалось, она теперь выше его на целую голову, в то время как раньше была чуть ниже плеча. Но как и в прежние времена, она прижималась к нему с трогательной готовностью. Так же горели ее щеки и губы, а волосы цыганской черноты бойко летали по плечам.

«Вот тебе и на, — думал он разочарованно. — Выходит, ей все равно кого обнимать — цветущего красавца или плешивого коротышку. Но если и для нее, и для Тоши он по-прежнему интересен, значит, есть в нем нечто, могущее нравиться независимо от внешности?»

Открытие вернуло ему уверенность в себе. И как только занозистая, тягостная мысль о собственном несовершенстве слегка отпустила, появилась неожиданная для него самого озабоченность судьбой семейства Бородулина.

Они встретились.