Второй круг

Ирженин заерзал, отыскивая из тысячи возможных единственное удобное положение в кресле. Вот так, пожалуй, хорошо. Нет, микрон влево. Полмикрона назад. Так! Он завертел головой, ища перчатки. Росанов свистнул — Ирженин оглянулся. Росанов кивнул на кресло второго пилота, где лежали перчатки, во тут же сам быстро схватил их и протянул командиру. Потом исполнил непременный обряд вытирания фланелькой стекол приборов и остекления кабины перед командиром (так всегда делал Войтин).

Ирженин запросил:

— Самоедская-старт! Я сорок два тридцать семь. Прошу выруливать. Взлет по готовности.

— Сорок два тридцать семь, я — Самоедская-старт! Выруливание, взлет по готовности разрешаю, — отозвался голос диспетчера.

Ирженин устроил руку в тонкой лайковой перчатке на секторе газа и пошевелил пальцами, отыскивая и здесь самое удобное положение.

— Будешь подсказывать скорость, — сказал он Росанову.

— Есть!

Самолет, переваливаясь с боку на бок, слегка поскрипывая расчалками, заскользил на старт, вздрагивая от порывов ветра. Металлические незанятые вешалки зазвякали.

Взлет производился вслепую, по ГПК. Росанов на ухо диктовал Ирженину скорость.

— Восемьдесят! Сто! Сто десять!

«Скоро отрыв, — подумал Ирженин, с трудом удерживая машину, — не снесло бы на камни».

И осторожно взял штурвал на себя. Самолет вынырнул из белой мглы.

— Самоедская-старт, я сорок два тридцать семь, взлет произвел, — сообщил Ирженин на землю.

Он изредка взглядывал вниз, где на туманной поверхности пурги неслась, то проваливаясь, то подходя почти вплотную, тень самолета. Налетел всплеск тумана — сделалось темно — на остеклении осталась пленка льда.

«И плюс ко всему обледенение», — подумал Ирженин, и, словно с этой его мысли сталось, Росанов включил обогрев стекол на максимум. Ирженин одобрительно кивнул.

— Соображаешь почти как Войтин, — сказал он.

— Нет, до него мне далеко!

Летели над открытой водой, что не положено одномоторным самолетам, но надо было обогнать салехардцев.

Через час ветер утих, и над открытой водой поднялись туманные стены, повторяя в точности очертания разводьев.

— Погода ни к черту, — сказал Ирженин.

— Обледенение. Расчалок уже не видно; как в чехлах.

— Чувствую спиной.

Ирженин с трудом удерживал неустойчивую машину. С его лба лил пот.

— А вон миша. Ни разу не видел, — обрадовался Росанов.

— Не до миши теперь…

Ирженин тем не менее глянул за борт. Он увидел только следы, оставляемые на снегу, и длинноногую тень. Сам медведь был невидим.

— Мама, — сказал Росанов, — и двое ребятишек.

— Командир! — сказал радист. — Салехардцы вернулись из-за обледенения. Теперь мы в небе одни.

Ирженин запросил разрешение изменить высоту, надеясь найти воздушные потоки, где обледенение меньше.

И уже через несколько минут почувствовал, что машина сделалась легче. У него было такое ощущение, словно с него самого отскакивает короста и он сам делается легче, свободнее, быстрее на ходу. Он позволил себе немножко расслабиться, но по-прежнему видел все приборы и чувствовал машину как продолжение своего тела.

— Значит, вернулись, говоришь?

— Вернулись.

— Ну а мы не вернемся.

— Солнце справа. Эй! — повернулся Росанов к штурману. — Или я ничего не понимаю, или тут какой-то непорядок.

— Ты, инженер, гляди, чтоб твои палки не остановились, — отозвался штурман, — а с солнцем — мое хозяйство.

— Тогда извини.

Земля затянулась туманом. Штурман, просунув голову в астрокупол, уточнял маршрут. Потом поправил навигационную линейку, что торчала за голенищем, и подошел к Ирженину.

— Извини, командир, — сказал он, — бестолковочка вышла. Блуданули на сто восемьдесят градусов.

Росанов не без злорадства поглядел на штурмана.

Ирженин сказал:

— Он шел на Одессу, а вышел к Херсону. Дон Блудило!

«Теперь на обратную дорогу не хватит горючки», — подумал он, пробегая взглядом по приборной доске и прислушиваясь к мотору.

Выправив курс, командир сказал:

— Что-то жестко работает мотор.

— Только в режиме набора, — отозвался Росанов.

В грузовой кабине в нарушение всех правил стояла газовая плитка с баллоном и на конфорках кастрюли, закрепленные проволочной дужкой.

Штурман пошел готовить обед.

— Мучают угрызения совести, — сказал Росанов, — пойду-ка лучше я. У меня в воздухе работы совсем мало. А из-за него мы можем затесаться вместо Канина в Канаду.

Через полчаса он спросил Ирженина:

— Товарищ командир, вы будете мыть руки перед едой?

Разумеется, это была шуточка.

— Врачиху накорми.

— Уже ест.

Росанов подал Ирженину миску, а сам сел в кресло второго пилота и взял управление.

Потом Ирженин пил кофе, держа горячую кружку рукой в перчатке.

— Ну ты, Витюша, прямо как Войтин.

— Нет. До него далеко.

— Братцы, вижу костры! — обрадовался штурман. — Видишь, командир?

— Что-то светится.

Но через минуту костры превратились в Венеру, которая едва отступила от горизонта.

Попали в полосу тумана.

— Командир, — сказал штурман, у него был вид побитой собаки, — через пять минут приехали.

— А не врешь?

— Хоть убей, не вру.

— Это, пожалуй, не туман, а облачность, — сказал Ирженин.

— Да, пожалуй, — согласился Росанов и включил радиовысотомер, — а там кто его знает.