Второй круг

Он поднялся, повесил куртку и вышел в коридор. Его тяжелые сапоги загремели по линолеуму, и вдруг совсем рядом, в темноте коридора, раздался стон. Росанов испуганно повернулся — в тени стояла не замеченная ранее женщина. Ее щека была повязана красным.

«Притворяется! — догадался он. — И у нее совсем не болит зуб. Дурачится».

Он смущенно кашлянул и добрел до умывальника. Отвернул кран — воды не было. Он снял с крючка ковшик и внимательно осмотрел его — нет ли тараканов. Потом жадно напился ржавой «про запас» воды из бочки и пошел к себе, глядя на свою все удлиняющуюся тень на линолеуме. Женщина исчезла. Куда исчезла? Ведь здесь, на этаже, нет женских номеров.

Подойдя к своей двери, он увидел в дырке, оставленной от старого замка, что-то ярко-красное и нерешительно остановился.

«Как же это так могло произойти? — недоуменно пожал он плечами. — Не может этого быть!»

Ему показалось, что вся комната наполнена теперь чем-то светящимся, красным и вязким, и если открыть дверь, то это красное хлынет на него и задушит. Зальет, как муху смолой. Он вспомнил красную изнутри телефонную будку на даче Ирженина и Любу. Потом опять муху в янтаре.

Он рванул на себя дверь и, шагнув, сбил стул — в комнате никого, на спинку упавшего стула был накинут красный, освещенный лампой свитер.

Потом он вставил ключ изнутри и думал закрыться, но ему вдруг показалось, что теперь в окно заглядывают сразу несколько улыбающихся лиц. И он решил не запираться, чтоб легче было выскочить в коридор в случае чего.

Он испуганно поглядел на окно — там была чернота, и луна походила на освещенный красным неоновым светом улыбающийся череп. Щелкнул выключателем — все исчезло — остался синий прямоугольник, расчерченный переплетами, и полосатые стекла, и луна. Самая обычная зимняя спокойная луна.

Он включил свет, задвинул портьеры, но между ними образовалась щель.

И вдруг где-то далеко послышалось ритмичное пощелкивание, как будто прилепляли и тут же отлепляли от гладкой доски замазку.

«Замазка или что-то на присосках, — подумал он, — а может, это шаги? Но почему подошвы прилипают? Как будто пол полит чем-то липким».

Шаги приближались.

«Что так медленно? Скорее бы уж! Берите меня! Тащите! Виноват! Я предал всех! Авиацию и… и… первую… эту…»

Шаги приближались.

И в последний момент он струсил. Он рванулся к двери и повернул ключ. Шаги гремели уже совсем рядом, заполняя весь мир. Росанов заткнул уши.

Шаги затихли. Росанов затаился. Удары собственного сердца оглушали его. И «некто» рванул дверь.

— Сейчас! Я иду, — сказал Росанов, поворачивая ключ.

Дверь раскрылась — в темноте коридора возник темнолицый, улыбающийся неестественно красивыми зубами бортмеханик Войтин.

— Ты что запираешься?

— А-а, тут посторонние шлялись по коридору и рвались, — соврал Росанов.

— Я тебя понял.

Войтин разделся, аккуратно сложил одежду и забрался под одеяло.

Глядя на Войтина, Росанов подумал: «Надо жить настоящим». В противовес этим непрочным рассуждениям о жизни настоящим хотелось, однако, думать о некоем спасительном будущем.

«Вот вам, товарищ Росанов, ад. Получите и распишитесь. Сумма прописью. Как товарищ Ирженин говорил: «Если сделаешь что-нибудь не так, то будет расплата».

Все спасительные мысли расползались, и лезло, как улыбающееся свиное рыло, «оно» — жизнь будущая. Почему свиное рыло? Почему «оно» улыбалось? Почему «оно» было довольно собой? И он вспомнил стихи из районной газеты, посвященные одной свинарке. О-о, это были прекрасные стихи пятидесятилетнего поэта!

Не найдутся лучше свиньи,
Чем у тетушки Аксиньи,
У Аксиньи Петуховой
Свиньи что твои коровы.
Раскурносы, как купчихи,
Плодоносят, как крольчихи.
Принесла она приплод
(Аксинья Петухова, что ли?)
Сразу двадцать круглых морд.

А Войтин уже храпел. На форточке что-то стучало.

Росанов надел брюки, рубашку и туфли, чтоб не слишком греметь сапожищами, и двинулся по коридору. Несколько раз измерил длину темного коридора шагами и внезапно остановился у двери седьмого номера. Из-под двери шел свет.

Плохо соображая, что делает, Росанов постучался.

— Да! — донесся, как из бочки, густейший бас Ивана Ильича.

Росанов вошел. Иван Ильич сидел на кровати и читал газету.

— Садись. Чего стоишь? — сказал он.

Росанов сел на табуретку.

Он чувствовал, что следовало бы объяснить причину столь позднего визита, но с него не требовали отчета, и потому сидел, уставившись в темное окно, где между занавесок видел собственное сдвоенное отражение в неровном стекле.

— Не спится? — спросил Иван Ильич.

— Не спится. Совесть загрызла. Схожу с ума. — Росанов опустил голову. — Не знаю, что делать, — заговорил он. — Больше не могу! Когда-то отпускали грехи… Искупление… Отпустите мне грехи!

Иван Ильич нахмурился. Его молчание показалось Росанову бесконечным.

— Как же я… это… ну, могу? — спросил он. — Сам во всяк час… э-э… ну, одним словом, не огребался от дурного…