Второй круг

Луна была красной. Летела черная пыль. Он стал думать об освещенном островке, который несется в этом пыльном морозном потоке, словно корабль.

«Все это так, видимость, — сказал он, — а сами небось тоже гуси. А как переглянулись, когда я сказал им о Костенко. «В каждом доме под полом скелет». Так вроде бы говорят англичане… И будь на месте Ирженина кто-нибудь другой…»

Он в темноте обо что-то споткнулся и проговорил вслух:

— Нет. У них все в порядке. Они — порядочные люди. И Ирженин для нее просто символ… Он хороший. А я плохой.

«А предположим, что не было б мальчика? А-а? — подумал он. — Тогда что ж, совесть моя чиста? Тогда все в порядке? А ведь никакого удовольствия! Хорошо б расплачиваться за удовольствия. А тут что? Ну, никакого удовольствия. Честное слово! Произошла какая-то путаница».

В номере никого не было. Он подошел к зеркалу — пыль въелась у крыльев носа.

«Ну и погодка! — подумал он. — А если кувыркаться на матчасти весь день? Тут не то что премии, а еще и медали надо давать».

Он вытащил мыльницу, взял полотенце и направился в умывальник.

Во всю длину темной комнаты для умывания тянулась раковина, кое-как сваренная из листового железа («За такую работу следовало бы за шиворот и мордой о раковину», — подумал Росанов). Над ней, по перспективе к грязному окну, на равных расстояниях висели рукомойники. В углу стояла бочка, на крышке бочки — ковшик. Но, впрочем, в углу был еще и кран.

Росанов открыл кран — вода пошла тонкой струйкой.

«Бочка — это запас», — догадался он.

По краю ковшика бегал рыжий таракан. Вот он сделал один круг, пошел на второй, но, наверное, почувствовал, что этак можно бегать до второго пришествия. Пополз вниз, обежал круглое дно и очутился наверху, на срезе. Побежал по краю, сунулся в воду — опять не то — и недоуменно остановился, шевеля усами и размышляя, что делать.

Ручка была приклепана к середине чаши, и попасть на нее для таракана было мудрено: тут соображать надо.

«Но это, пожалуй, единственный для него шанс, — подумал Росанов, — по ручке можно доползти до моей руки, и я его сдую на пол. Не стану же я его давить на руке. А на полу деревянная решетка, и темно».

И вдруг до Росанова дошло: таракан и понятия не имеет о существовании человечества.

«Может, и мы в некотором роде тараканы?» — подумал он.

Таракан все бегал. Росанов поднял голову — запыленная голая лампочка была под защитой проволочного каркаса. Это, наверное, чтобы кто-нибудь не разбил ее, если появится такое желание.

«А в такую погоду и не то еще можно учудить», — подумал он и вспомнил, что какого-то диспетчера АДС ударили графином, и увидел разбитый графин в урне.

«Вот этим графином», — догадался он.

А таракан, не отыскав более разумного выхода, все делал и делал свои бессмысленные круги и, наверное, недоумевал, что же это такое получается.

«У него нет шанса… Однако, есть! Есть, черт подери! — Росанов обрадовался. — Он должен прыгнуть вниз! Зажмуриться и прыгнуть. Внизу он уже вне опасности, там он на свободе. Но он не хочет прыгать. Он боится, хотя для него это совсем неопасно. Ну, зажмурь свои голубые глазки и прыгай, дурачок! Не будь трусом! Не будь как Росанов».

Ковшик медленно наполнялся водой.

«Ну, прыгай! — советовал Росанов. — На господа не рассчитывай. Рассчитывай на свои силы и свой разум».

Таракан не прыгал. И тогда Росанов сдул его.

«Ладно, беги, дорогой товарищ. Вот бы меня еще кто-нибудь сдул, как я тебя».

Он вылил воду в рукомойник. Воду надо экономить. А вода здесь кругом. Только замерзшая. Ткни лопатой — и под слоем травы и мха вечный лед.

Чуть свет он поднял своих техников.

«Ну а как на них воздействовать? — спросил он себя. — Тут аэросаней нет».

— Сегодня надо произвести демонтаж двигателя, — сказал он, — и содрать его к чертям!

Он был бодр и даже весел, зная, что работы впереди по горло, пустой беготни по начальству и складам — еще больше, и, следовательно, думать вообще не придется, а когда ни о чем таком не думаешь и живешь только настоящим, жизнь бывает вполне сносной.

— Не успеем, — сказал один техник.

— Успеете.

Росанов подумал, что лезть в душу к своим «орлам» нет никакого смысла: общаться с ними только до пятнадцатого октября.

— Впрочем, — добавил он, — если не хотите уложиться, можно поработать и до тридцатого. Мне как-то все равно. Можно и до тридцать первого и тридцать второго. Дело добровольное. Я никому на мозг не давлю.

Все промолчали, только один слегка осклабился на тридцать второе число.

Небо едва синело на востоке. Летела пыль.

— Сейчас подготовим рабочее место, — сказал Росанов уже на улице, — потом двое займутся демонтажом, а двое пойдут в столовую. Потом поменяетесь. А я пойду выколачивать спирт для статической системы и выполнения регламента по замене двигатели. Ясно? Впрочем, могу и гайки покрутить. Это я тоже умею. Учили.