Второй круг

С этим немцем юный Росанов нечаянно разговорился. Впрочем, тот называл себя австрияком, намекая, что в войне участвовал не по-настоящему. Он умел «отрывать» палец на своей руке, крыл на чем свет стоит Гитлера, показывал фотографии своих детей, хвалил Ленина и Сталина и демонстрировал свою зажигалку, упрятанную в самодельный кожаный чехольчик. Зажигалка, правда, не работала, так как не было бензина. Австрияк был «старшим» над немцами и лопатой не копал, а все рабочее время общался с мальчишками. По-видимому, любил детей. Конвоя никакого не было. Куда бежать-то? Росанову австрияк нравился, хотя он считал его слегка тронутым: шить чехол из язычков от ботинок некурящему человеку для неработающей зажигалки — это уж слишком. Такое может прийти только в немецкую голову.

Однажды, в тот момент, когда австрияк рассказывал о том, сколько пфеннигов стоил до войны шоколад (а многие слушатели в возрасте от трех до семи лет и не знали, что это такое), Росанова-младшего крепко взял за ухо подошедший сзади отец. Юный Росанов взвыл от боли.

— Может, это они повесили твою мать, — сказал он.

Пленные потупились.

Когда Росанов рассказал эту историю одному из отцовых друзей-однополчан, тот заметил, что в войну Иван Максимович был настоящим героем и словно искал смерти. Но пули обходили его будто заговоренного. Правда, как-то осколком ему расщепило приклад автомата и срезало каблук с сапога.

…Сегодня Иван Максимович вернулся с работы раньше обычного. Он осторожно, словно боясь испачкать, снял костюм, повесил на плечики и убрал в шкаф. Переоделся в старый лыжный костюм, надел очки и лег на диван с газетой. Газеты он читал от доски до доски, как Дубов. И следил по телевизору за всеми футбольными и хоккейными матчами.

Итак, Иван Максимович читал, изредка почесывая одну ногу о другую. Его глаза, увеличенные стеклами, были огромны и потому казались бессмысленными.

— Видел Машу, — сказал он вроде бы ни к чему, — стояла в очереди и взяла мне картошки и капусты.

Росанов молча кивнул.

— Хорошая девушка, — продолжал Иван Максимович, глядя из-за газеты на сына, — из хорошей семьи. Я знал ее отца. Достойный был человек. Битый, честный, молчаливый. Из крестьян.

— А мы откуда? — спросил Росанов без всякого интереса: расслаблялся перед ночью.

— Да как сказать, — растерялся Иван Максимович, — мы вообще-то тоже крестьяне. Придурков и пьяниц у нас в роду не было. По линии матери тоже все в порядке. Она тоже из крестьянской семьи. А крестьянину для жизни нужно многое знать и уметь. Побольше, чем среднему чиновнику. Пора бы и тебе подумать о собственной семье. — Помолчав, он, словно без всякой связи, добавил: — Маша хорошая девушка.

— Может, не будем?

— Не хочешь, не будем. А что это за письмо, которое пришло давеча?

— А-а, так. Глупости.

— Почерк буковка к буковке, дамский. А дама вроде бы немолодая, потому как почерк устойчивый. Красивый почерк, никогда не встречал похожего. Не шизофреничка?

— Не зна…

Росанову лень было заканчивать фразы.

— Постарайся делать глупостей поменьше.

— Хор…

— Ладно, у самого голова есть. Головой иногда думай. Сам гляди, с кем ночь ночевать, с кем век вековать. Я бы советовал держаться Маши. Такие девушки не на каждом шагу попадаются. — И уткнулся в газету, разбирая борьбу политических партий в Замбии.

— Отец, а ты принимал в жизни неожиданные решения? Ну когда все кувырком, не по логике, шиворот-навыворот?

— Я никогда не искал приключений, — обиделся Иван Максимович. Он не понял, о чем речь, или так увлекся делами Замбии, что отмахнулся от вопроса, который не считал достойным обстоятельного ответа.

— Нет, правда, — не унимался Росанов, делая общеизвестную ошибку молодежи, которая тешит себя иллюзией собственного могущества и ни на чем не обоснованной уверенностью в возможности прожить свою жизнь не так бесцветно, как старики, — то есть когда ты не подопытный кролик, а стоишь перед правом выбора, когда сам решаешь, а не дядя.

Иван Максимович отложил газету. Его лицо стало сухим и насмешливым. И Росанов, может быть, впервые подумал, что манера отца не что иное, как маска и потешение над собой и окружающим. Он впервые подумал, что отец много умнее, чем кажется.

— Конечно, — вздохнул Иван Максимович, — молодежь всегда была умнее, чем ничего не видавшие на своем веку старики… И вы, значит, имеете право выбора, живете, значит, своим умом, сами решаете, как перебираться через реку дерьма: вплавь или вброд. У вас, конечно, полная свобода, то есть свобода выбора, как ее, эту реку, форсировать.

Росанов вдруг вспомнил глаза отца, когда тот грозился вырезать весь «взвод». Ни в коем случае не надо думать, что его глаза в этот момент или сейчас были злыми. Нет, они были очень даже спокойными, даже равнодушными. Только своим блеском напоминали отполированную поверхность.

— Ты обиделся? — спросил Росанов. — Тогда замнем разговор. Я и в самом деле сказал что-то не так.