Второй меч

Грибные сокровища были собраны в панаму, судья снова сел рядом со мной, но все, что он говорил дальше, больше походило на разговор с самим собой. Как будто меня рядом не было или как это бывало, когда мы внезапно пересекались в нашем предместье у вокзала: «До чего же мне противны эти судебные приговоры. Судья. Отвратительная профессия. Сплошная самонадеянность и лицемерие. Вот Люцифер – тот был действительно светоносцем. Никаких больше судов. Это ад, и мы, судьи, сами себе его устроили. Но есть одно, одно-единственное наказание, за которое я бы с убеждением ратовал, ввиду его необходимости, даже неотложности на сегодняшний день, как за средство устрашения. И это наказание за злоупотребление субъективным правом, преступление, за которое едва ли хоть один преступник привлекается к ответственности, не говоря уж о наказании. В моих же глазах тех, кто злоупотребляет своим субъективным правом, на сегодня среди нарушителей закона не просто большинство, но они еще и другим причиняют вред снова и снова, день за днем, пользуясь своим правом и это свое право – а это и есть злоупотребление субъективным правом! – без надобности, без причины и смысла, единственно из хулиганства используя – они, злоупотребители субъективным правом, причиняют своим жертвам одно горе за другим, боль за болью, обиду за обидой. Субъективное право стало просто какой-то религией, идолом, наверное даже так: предъявление своих прав и злоупотребление ими для многих стало доказательством собственного существования. Вот я тут сражаюсь за свои права, стало быть, я существую. И только так и существую. Они только тем и живут и чувствуют себя живыми, эти безнаказанные преступники, злоупотребители. Нарушители закона? Законоубийцы! Убийцы не одного только закона. Для этих современных типов преступников даже выдуманы специальные тюрьмы. Теперь обождите, то ли еще будет, когда они там, сидя в этих тюрьмах, в каждой камере, с утра до ночи начнут сражаться за свои ощетинившиеся права. Э-ге-гей! – Злоупотребление субъективным правом! Единственное преступление не только без срока давности, но и даже без всяких оснований для смягчения наказания! Однако на этот счет в обществе не существует никакого договора, никаких конвенций. И уж точно никакой volonté générale[12]. Наверное, ее и не было никогда, но понятие это обросло плотью и поселилось среди нас. Нет больше никакого общества. Но, может быть, грядет великое освобождение».

Судья понемногу очнулся, хотя про себя продолжал юридические поучения, все так же шевеля губами. Наконец он стал постукивать по скамейке ребром ладони, как будто выбивал такт на музыкальной репетиции, и улыбнулся мне, широко и искренне, потому что ему удалась его шутка, его специальная, особенная, или потому что он сейчас говорил от чистого сердца? Неизвестно. Так или иначе, мы еще посидели рядом, он запрокинул голову вверх и глядел на крышу амбара, я не сводил глаз с колыхавшихся передо мной цветущих веток черемухи. Больше не прозвучало ни слова, и все-таки мы оказались связаны этой внезапной встречей именно здесь, а такая связь – она надолго.

Вдруг в одну секунду – мысль: не произошло бы нечто в этом роде, когда я встретился бы, наконец, в этом же уголке мира с клеветницей моей матери? Сближение, примирение? Ну нет! И речи быть не может, никогда и нигде. Но в таком месте невозможен и никакой акт мести, только не здесь: табу, это место – убежище, и не только потому, что речь идет об особенном месте Пор-Руаяль-де-Шан, но и оттого, что сложилось бы так, что эта женщина и я встретились бы без всякого плана.

На прощание, уже перед самым «До свидания!», я решил удивить судью тем, что, по обыкновению деревенских детей, хотел погудеть в длинный стебелек одуванчика, отчего получается долгий глубокий звук, переходящий в дребезжание. Но получилось так, что это судья меня удивил. Он нарвал несколько стебельков одуванчика разной толщины, завязал их узелком, зажал своими судейскими губами, и гляди-ка, нет, слушай-ка: загудел целый оркестр с фанфарами, с волынкой, нет, не то слово, c народной дудкой, а основным тоном гудел охотничий рог. Два мгновения музыки, какую ни я, ни – я снова так решил – кто-либо вообще в мире никогда еще не слыхал.

В конце концов судья все же провозгласил голосом, слегка смягчившимся от музицирования: «И все-таки: да здравствует право! Да, право как удовольствие, особенное, специальное, которое можно обнаружить, например, в глазах детей. Они не судят, они решают. Четвертая власть. Только вот вопрос: кто осуществит эту власть?» И после паузы: «Смотрите: кирпичная крыша амбара похожа на иную карту мира!» И еще помолчав, посмотрел на меня, как будто все знал: «У вас серьезные намерения. Пусть же они сбудутся. Желаю вам этого».

В конце концов судья и вовсе стал запинаться и путаться, отчего мое доверие к нему лишь возросло, я всегда доверял заикам. Единственное, что я смог понять, было «Я сирота!» (Je suis un orphelin!).