Второй сборник Центрифуги

Человеку современности несомненно весьма трудным будет чтение Беме. Причина тому весьма проста. Из целей, нужно думать, полугигиенических, в настоящее время все более или менее существенные слова из обихода извлечены; остались слова полуформулы, слова градативного, верификационного значения. Что можно сказать, например, про слова «эксцесс», «культура», «самосознание» и т. д.? Нанизывание тысячи этих побрякушек одну на другую, для выяснения какого-нибудь, по большей части чрезвычайно ничтожного факта, называется общением людей друг с другом. Результатом этой опасной, детской игры с языком является нечто очень печальное, – все, не механическим языком изложенное, не «милостивый, государь, имеем честь покорнейше» – становится плохо усвояемым, непонятным. Это тип катарального состояния воспринимающих органов, и этим страдают многие, если не все, в настоящее время. И так, благодаря механичности этой, привык человек к поверхностному мельканию по печатным страницам, что для того, чтобы задержать его внимание, нужны меры поистине героические, – риторика у поэтов в настоящее время восходит к самым своим сложным средневековым образцам. Но теперь – она искусственный возбудитель – и это очень грустно. Диэтическое же сидение интеллекта на «лицах, обрамленных бородой» и т. п. приведет нас к разрухе необычайной. – Современный человек, умеющий повернуть выключатель электрической лампочки, тем самым считает себя стоящим выше человека средних веков, – но глубокая, существенная его невежественность вне всяких сомнений. Большинству, заучившему на память 1001 полезное правило, некогда проверить истинную правоту этих правил. Да и не нужна теперь никому эта правота. Вот в такое-то время особенно ценно появление перевода Якова Беме.

Беме нигде не разговаривает; у него нет языка для разговора. Он является, как строгий учитель; – три четыре странных слова определяют мистическую сущность предмета его. Посылками своих удивительных проповедей он ставит слова. Далее идет разностороннее кропотливое исследование этих слов. Путь этих уяснений двойствен. С одной стороны Беме известен результат его рассуждений, кроме того, он уже изложил его в завязке главы – это путь мистика; с другой стороны – тончайший метод исследования мистически добытого слова увлекает его, и вновь, и вновь прекрасно ему это слово раскрывает, – это путь художника.

Замечательны его приемы. Иногда читатель вводится хитрецом в заблуждение, – Беме берет самое обыкновенное слово, как например, «зной» (стр. 25 и след.). Здесь есть опасность ошибиться. Читателю кажется – не надолго, конечно, – что метод Беме довольно прост, что он, взяв всякое данное слово, придет к желанному результату, кажется, в конце концов, что Беме просто логомахичен. Однако, понятно, что такая задача недостойна ни художника, ни мистика (хотя скорее мистику возможна, как ведающему слово слов). Но это не так, здесь просто риторический прием. Ибо, когда мы заметили, что слово «зной» понимается Беме особо тонко, особо глубоко, что у него есть тайная сторона, и большая, чем у каждого данного слова, нас тройная посещает радость: радует нас тончайший ход рассуждений, великолепный вывод и новое слово, принесенное нам Беме («зной» в данном случае).

С удивительной тонкостью употребляет Беме слово «приятный». В самом деле, у человека очень много слов, для обозначения плохого, и очень мало, для обозначения хорошего. Беме устанавливает исключительное соответствие между переживаниями души и тела.

Вот пример его замечательных распространенных оксюморонов. (Гл. II, ст. 13 и 15): «В вымыслах своих они (язычники) достигали даже до лица Божия, однако не могли видеть его[6], и были совершенно слепы в познании Божием. Как и сыны Израилевы в пустыне не могли видеть лица Моисея, и он должен был спускать покрывало на лицо, выходя к народу».