Второй шанс Роберта Уоррена

Оллистер спросил, когда ожидать людей. «В самое ближайшее время», – ответили из Вашингтона. Майор удовлетворённо кивнул и повесил трубку.

Возвращаясь к себе в кабинет, он снова прошёл мимо лазарета. Пускай играются, подумал он, глядя на здание, отмеченное большим красным крестом. Недолго им развлекаться.

«Ледяной мальчик» очнулся в пустоте, где не было ничего, кроме биения его собственного сердца: ту-тук, ту-тук, ту-тук.

И почему маленькие сердца стучат так быстро? Папаша говорил, чем меньше животное, тем быстрее бьётся его сердце. У большого оленя – медленно, как церковный колокол на похоронах. А у ящерицы – быстрее всех, оно колотится, будто пестик в ступке, когда мать растирает травы для настоев. Ящерицы любят сидеть на огромных нагретых солнцем валунах. Их не так-то легко поймать. Но Дэниэл хитрее, он хватает их за хвост. А Джиму больше нравятся саламандры, что сидят под камнями, у самой воды, или, бывает, прячутся под сложенными поленницами. Саламандры красивые, яркие и куда медленнее ящериц, их может поймать даже Кэти, совсем ещё крошка, на три года младше Джима. Иногда Джим разглядывает их сквозь неплотно сжатые пальцы, а потом обычно выпускает. Хотя время от времени нет-нет да и сунет в карман фартука Джейн или Джоанны, своих старших сестёр, и те визжат от ужаса, пока саламандры, перепуганные ещё сильнее, не бросятся наутёк. Интересно, с чего бы это девчонкам бояться таких мелких созданий? Папаша рассказывал, что саламандры рождаются и живут в огне, потому, мол, их и зовут «духами пламени». Говорил, в Дублине есть один парень, так он шьёт из саламандровой кожи одежду, и та не горит.

Какой-то звук заставил Джессопа поднять голову. Похоже, он задремал. Поскольку здесь не было настоящих дней и настоящих ночей, отдых попросту приходился на периоды наименьшей активности, независимо от того, в какое время они случались.

Джессоп облизнул сухие губы и огляделся. Книга, которую он читал, валялась на полу возле стула. Доктор поправил очки, бросил взгляд на кровать, где лежал мальчик, но, обнаружив, что она пуста, в ужасе вскочил на ноги.

– Эй! – крикнул Джессоп.

И тут же увидел ребёнка. Тот лежал на полу с другой стороны кровати, цепляясь за простыни, как потерпевший кораблекрушение – за обломок корабля. Должно быть, упал. Или, наоборот, пытался встать.

Доктор бросился к нему, но мальчик испуганно отпрянул.

– Всё хорошо, – лихорадочно зашептал Джессоп. – Не бойся. Всё в порядке.

– Са́ bhfuil то máthair? – произнёс мальчик. Его голос больше не срывался, но язык, казалось, подзабыл, как правильно произносить слова.

– Что? Что ты говоришь?

– Mo máthair? – Он казался встревоженным. Живые, подвижные глаза широко распахнулись, под восковой кожей на висках беспокойно пульсировали вены.

– Не понимаю… – Джессоп подхватил его под мышки, и мальчик скривился от боли. – Вот так, – сказал доктор, укладывая ребёнка обратно в постель. – Теперь всё будет хорошо, понимаешь? Только не пытайся встать, ноги тебя не удержат.

– Mo máthair? – требовательно повторил мальчик.

Máthair. Опять это слово…

Джессоп попытался включить интуицию: по звуку похоже на…

– Мать, мама? – переспросил он.

Мальчик, не отрываясь, следил за его губами.

– Máthair, – произнёс он, на этот раз отчётливо и без вопросительной интонации.

– Мама! – воскликнул Джессоп, досадуя на собственную глупость. – Конечно! И как я мог не понять? Ты маму ищешь! Ты ведь об этом мне сказал?

Мальчик сжал губы.

– Máthair, – пробормотал он умоляюще.

– Прости, дружок, но мы не знаем, где твоя мама. Мы вообще ничего о тебе не знаем. Ты был внутри ледяной глыбы, понимаешь? Во льду! – Джессоп подошёл ближе к окну и указал на улицу. – Там был, снаружи. Во льду.