Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

В другой части губерни<и> расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ним<и>, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие^* (так. – Е. Д.) мертвые души. Каялись и грешили, и под видом изловить антихриста укокошили не антихристов[748].

Но при этом многослойность и многосоставность поэмы позволяют взглянуть на проблему и несколько иначе. Это только по внешнему абрису Чичиков, скупающий мертвые души, – антихрист (роль, которая закрепляется за ним в массовом сознании и порожденной им легенде). А на самом деле Чичиков, скупая мертвые души, именно своим эпатирующим, анархическим, глумливым над помещиками актом вскрывает абсурд ревизии как таковой. Закрепленная же за ним роль бродяги-пикаро, который при всей своей обходительности нигде подолгу не находит пристанища, делает его дополнительно родственным сектантам-бегунам.

В этой перспективе смыкаются намеченные Гоголем для продолжения поэмы, казалось бы, гетерогенные ее моменты: Чичиков, мечтающий о жене с детишками в надежде создать свой маленький рай на земле, – и бегуны-сектанты, которые, в отличие о мистических сект духоборов и молокан, утверждавших царствие Божие внутри нас, по-крестьянски жаждали царства Божьего здесь, на земле. А также путь Чичикова, как и других персонажей гоголевской поэмы, в Сибирь – событийно объяснимый теми или иными конкретными обстоятельствами, но бытийно задуманный как определенный аналог пути в Беловодье.

В истории с Гоголем, мечтавшим о своем и своих соплеменников духовном перерождении, случилось так, что легенда о Беловодье и стала тем мыслимым «маршрутом», к которому устремился его творческий взор, заставивший его перенести окончание действия «Мертвых душ» в Сибирь. Произошло ли то сознательно, или – выражаясь словами Пушкина – по странному сближению витающих в воздухе идей, судить трудно. Да и практически невозможно. Хотя в силу всего вышеизложенного исключить то, что Беловодье как страна, в которой живут по Божескому закону, как почти реализованная утопия, была в оптике Гоголя, – тоже невозможно. Тем более что второй и даже, скорее, третий том «Мертвых душ» и задумывался Гоголем во многом как дань утопическому мышлению[749].

В последнее время Сибирь все более привлекает исследователей как пространство разных форм исторического и материального палимпсеста и культурного трансфера. Рискуя впасть в народную этимологию, укажу, тем не менее, на еще один возможный, на этот раз топонимический, казус. Маршрут уже упомянутого выше «Путешественика» инока Марка проходил через Бийск, Горно-Алтайский округ, Бухтарминскую и Уймонскую долины. Далее, однако, начиналась легендарная часть маршрута – неведомыми горными проходами в Китайское государство и после 44 дней пути – в Беловодье. В этой дальнейшей части маршрута географические названия представляли одну загадку за другой: Губань (Гоби?), Буран (Бурат-река?), Кукания и пр. Что касается последнего топонима, то, конечно, можно вспомнить, что, как указывает К. В. Чистов, есть близкие ему модификации: село Кукан Улатавского района или же Куканский хребет[750]. Но не вправе ли мы услышать в топониме Кукания также и отголоски европейской страны Кокань (pays de Cocagne[751]), аналога русской страны с молочными реками и кисельными берегами?

О стране Кокань Жак Ле Гофф говорил как о «единственной средневековой утопии – не только потому, что она получила особое распространение в Средних веках, но еще и потому, что в изображении Кокани отразились важные моменты жизни человека того времени: проживание и питание, религия, хозяйственная и социальная сферы»[752]. Так и в тексте старофранцузского «Фаблио про Кокань» герой-рассказчик идет к Папе за покаянием, а тот отправляет его в чудесную благословенную страну – Кокань, в которой plus on y dort, plus on y gagne («чем больше спишь, тем больше получаешь»)[753].

Тезис о сне и ничегонеделании, которые становятся основным условием благополучия, неожиданно возвращают нас к гоголевскому персонажу Хлобуеву, прожигающему жизнь:

…почти всегда приходила к нему откуда-нибудь неожиданная помощь. <…> Благовейно-благодарно признавал он в это время необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебень и вновь начинал беспутную жизнь свою[754].