Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Наконец, важнейшим историческим и социально-политическим субстратом второго тома, возможно, до сих пор еще в полную меру недооцененным, стали теории А. Сен-Симона, Ж.‐Б. Фурье и – шире – утопического социализма. Впрочем, о разнонаправленных тенденциях говорить здесь было бы не совсем корректно: как писал Г. В. Флоровский, «проблематика „утопического социализма“ в основном была та же, что и в немецкой философии <…>, и с тем же пафосом утопических предвосхищений»[786]. Вспомним, что идеи утопического социализма давали о себе знать у Гоголя уже в позднейшей редакции «Тараса Бульбы», где о Сечи и ее куренях говорилось, что они «неуследимо начинают походить на некие коммуны, фаланстеры, коллективы <…> в духе усиленных обсуждений этих вопросов в России и во всей Европе»[787]. Слова о «бедных собратьях» в зачине седьмой главы «Мертвых душ» возникают из той специфической трактовки православия как подлинной братской любви между людьми, которая с 1840 года становится социальным идеалом Гоголя и совпадает по времени с широким распространением на Западе идей утопического социализма[788]. Отдельные идеи Сен-Симона получили вполне конкретное воплощение во втором томе «Мертвых душ» подобно тому, как они находили воплощение и в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Так, Сен-Симона с его делением граждан на «промышленников» и «тунеядцев» напоминает у Гоголя толкование трудящегося помещика вместе с крестьянином как положительной общественной силы, противостоящей «праздным» членам общества[789]. Также и «неожиданное сочетание» у Гоголя нравственного пафоса «с самым крайним и мелочным утилитаризмом», о котором писал М. О. Гершензон, а вслед за ним Г. В. Флоровский, напоминало более программу социального христианства, чем «проповедь личного совершенствования и спасения», в которой Гоголя и упрекали[790].

Но здесь, кажется, пора уже задаться вопросом: мог ли подобный гетерогенный генезис, включавший в себя, как мы уже видели, и русские апокрифы, и современную Гоголю беллетристику, и мифотворчество немецких романтиков, и, наконец, французскую социальную мысль, органично уживаться в собственных утопических построениях Гоголя? Тем более что религиозная утопия преображения человеческих душ и создания Царства Божьего, пронизывающая и «Выбранные места из переписки с друзьями», и второй том «Мертвых душ», представляется у Гоголя глубоко выстраданной.

По всей видимости, некий диссонанс наметился уже в «Выбранных местах». Как писал В. В. Зеньковский, разнородность существующего строя и христианства Гоголь глубоко прочувствовал в теме «жажды обогащения»:

Как же возможно, при наличии этого могучего, вечно действующего устремления к богатству создать Христово братство среди людей – да еще в пределах неправедного социального строя? Мысль Гоголя усиленно работала над этим вопросом, и он создал своеобразную утопию о новом пути хозяйствования, о новой форме экономической активности[791].

Вся взрывоопасность этой двойной утопии обнаружилась, однако, не в тексте «Выбранных мест из переписки с друзьями», но именно во втором томе «Мертвых душ», будучи перенесенной в пространство реальной жизни и практических отношений между людьми. Смыкание религиозной утопии с утопией хозяйственной подсказало абрис фигуры Костанжогло (Скудронжогло) с его установкой на «праведное хозяйство». А идеал христианина – богатого хозяина, помимо Констанжогло, породил еще и образ Муразова. Но, воплотившись, эта утопия, подобно Гетеву гомункулусу, тут же и разбилась – о ту «таинственную силу зла» (Зеньковский), что присутствует в жизни людей и в их социальном бытии. Ведь если – на примере Костанжогло (Скудронжогло) – Гоголю и удалось показать возможность «праведного хозяйства», то заставить других героев усвоить духовную установку Костанжогло оказалось невозможно, и сам же Гоголь изобразил рядом с Констанжогло других помещиков, которые категорически отвергают задачу «„служения“ Богу через хозяйствование»[792].

Также и в рассказе о хозяйничанье Тентетникова в первой главе – словно в опровержение собственной утопии – Гоголь показывает невозможность гармонии между барином и мужиком, словно предваряя тем самым и «Утро помещика» Л. Толстого, и другие позднейшие тексты русской литературы[793].