Вторжение

Потом искали чистые кружки.

– Молния полыхает, как светомузыка в клубе, – улыбнулась она и начала танцевать, двигаться в ритме, слышном ей одной.

Ей не нужна была музыка, она вертелась, нелепо дрыгала руками и ногами, не изгибаясь призывно, как прошлым вечером в баре, а легко, свободно, и я подумал, она вовсе не хотела быть спасенной. Это я хотел спастись.

За исхлестанным каплями стеклом свет рассыпался, как в стробоскопе.

Она потеряла равновесие и задела рукой кружку. Уродливую кружку, которую М. сделала на мастер-классе по керамике. Кружку, из которой по утрам М. пила приторно-сладкий кофе. Кружку, на которой оставался отпечаток ее губной помады. Кружка разбилась, и я закричал.

Я кричал, кричал, повторял, что должен был выгнать ее с самого начала, что не стоило ее жалеть, что она и так разрушила все мои планы, а теперь разрушила то последнее, что… Сука, сука, сука! Замахнулся, хотел ударить, но увидел лицо – маленькое, сморщенное, испуганное. Такое бывало у М.

Батарейка на телефоне села, и фонарик погас.

* * *

Последняя сигарета в пачке. Со вкусом дыни. Отвратительно. Такие курила М., поэтому курю я.

В слабом свете зажигалки я изучаю ее. Стертые коленки. Чернильные розы по низу живота. Застиранная футболка, сосок точно уткнулся в зрачок Микки-Мауса. И глаза цвета темного нефильтрованного. Какого цвета были глаза у М.?

Затягиваюсь, передаю сигарету. Спрашивает:

– Какие планы были на сегодня?

– Что?

– Ты сказал, я разрушила твои планы. Какие?

Благодарю электрического бога, что отключил свет и вместе с ним необходимость смотреть на нее.

– Собирался покончить с собой, – отвечаю я. – Придется перенести на завтра.

Огонек на кончике сигареты вздрагивает.

– Завтра воскресенье, – говорит. – У меня никаких планов.

* * *

Ушла, как только стих дождь. За сигаретами. Знаю, что не вернется. Я бы не вернулся.

Догнал на лестнице, спросил имя.

Ее тоже звали на М. Я тоже ничего о ней не узнал.

common people

I wanna live like common people

I wanna do whatever common people do.

Pulp. Common People

Ты вернулась из Лондона, где изучала скульптуру в колледже Святого Мартина, с новой стрижкой, серебряным колечком в носу и порастраченным за два года запасом русских слов – последнее явно было притворством, ну кто поверит, что вместо «метро» тебе легче выговаривать подчеркнуто английское underground? И эта твоя якобы искренняя морщинка между бровями: «Как это будет по-русски?» В общем, ты успела взбесить меня за первые две минуты, пока мы шли от «Кропоткинской» к Пушкинскому музею. Если честно, я не знал, о чем с тобой говорить, поэтому выбрал вариант, который казался самым надежным: пригласить тебя туда, где говорить не придется – только слушать, как ты вполголоса объясняешь мне разницу между эллинской скульптурой и римскими копиями, и не забывать вставлять многозначительное «хм» в паузах. Я думал тебе угодить. Но в итоге мы три часа проторчали в буфете, приткнувшись на барных стульях без спинок к узкой стойке, липкой от разлитого кем-то кофе. Ты хотела – правда хотела – заплатить за латте и чизкейк сама, но забыла пин-код от кредитки, так что пришлось платить мне. Мы, конечно, пошутили про патриархат, и я соврал, что не голоден, обошелся чаем за семьдесят рублей. Мы все еще не знали, о чем говорить, поэтому по старой привычке глазели на посетителей, выдумывая для них профессии типа надзирателя в исправительной колонии для трудных шимпанзе, хобби вроде коллекционирования пупочных катышков и преступления, за которые их могли разыскивать:

– Видишь мужичка с пакетом из сувенирного? Он придушил жену после того, как она застала его за примеркой ее лифчика.

– Та пожилая дама в круглых очках украла из магазина восемнадцать рыжих париков.

– А тот парень в футболке с логотипом «Гринписа»? У него в багажнике – бивни последнего слона на земле.