Вторжение

От входной двери до двери в ванную я шла, словно ступая по сухой земле, раскаленной под солнцем. Черный язычок выключателя дразнился, значит, свет горит, значит… Тишина. Я толкнула дверь. Ванна пуста. И темно. Электричества до сих пор не было. Выдохнула.

Холодильник ещё потечет, не дай бог.

Холодильник!

Когда я, семилетняя, стояла босиком на картонке, пока женщина с золотым зубом держала цветастую простынь, прикрывая меня, голую и замерзшую, от покупателей на рынке, я не думала о том, что вот эта самая желтая майка с нарисованными рыбками в конце концов превратится в половую тряпку. Как и зеленая, как и белая, как и все мои майки. Мама ничего не выбрасывала: мама рвала майки на ровные полосы, мама срезала плесень с хлеба, мама по два раза заливала кипятком чайные пакетики, мама выковыривала помаду спичкой. Разноцветные майки, мои детские майки, обступали теперь холодильник со всех сторон, будто вражескую башню, тонули в грязной теплой луже. Мама будет ругаться, мама будет ругаться. В этой желтой с рыбками я стояла на кухне тогда, смотрела, как мама заметает осколки тарелки из голубого сервиза.

Да, мне не показалось – ничего, кроме рубашки, что едва прикрывала трусы. Постеснялась бы. Забралась на стул с ногами – видела бы мама! – никто ее не приглашал. Обмахивалась маминым кроссвордом вместо веера, смотрела, как я ползаю на коленях в мокрых джинсах, выкручиваю тряпки в ведро. Соседка сказала, что ее отправила сюда мать – «мать», не «мама» – требовать оплаты ремонта. Мать переехала в квартиру несколько месяцев назад – я вспомнила, как весной мама ругалась из-за коробок, перегородивших лестницу, – и только побелила потолок. Но мать преувеличивает, «как всегда», ну, покапало немного, с кем не бывает. Даже бог устроил всемирный потоп, случайно оставив открытым кран в ванной. Я не оценила шутки, даже не улыбнулась, она смолкла, наверняка размышляя, как поддержать разговор. Пусть помучается. Не хотелось открывать холодильник перед ней, чтобы проверить, пропал ли суп из рыбных консервов. Не хотелось, чтобы она увидела дверные полки, где обычно теснятся бутылочки с соусами – у нас они были забиты лекарствами, которые нужно хранить при температуре не выше восьми градусов.

Я думала: замечает ли она? Замечает ли она вонь, к которой я привыкла? Замечает ли старый уголок с потертой обивкой, миску жареной рыбы на плите под вспотевшим целлофаном, пыльный фикус, притулившийся на подоконнике, весь в брызгах масла?

Только не смотри вверх, только не смотри вверх. Не хватало еще, чтобы она подняла глаза и спросила про потолок.

– Выступающая из-под кожи кость, – проговорила она вдруг.

– Что? – Я подняла на нее глаза. Рыжая челка, крашенная хной, две косы, перетянутые детскими резиночками с пластмассовыми бусинами – на самом деле она не намного старше меня.

– Выступающая из-под кожи кость, пять букв, – она кивнула на кроссворд. – Последнее слово не разгадано.

Кость… Я в твои шестнадцать была кожа да кости. По утрам, когда мама уходила на работу, я рылась в мусорном ведре. Знала бы она… Искала рыбные кости, выброшенные после ужина. Прочитала где-то, что кошки на свалке могут растащить и подавиться.

– Мосол, – пробормотала я, сжимая набухшую от воды тряпку.

Кожи соседки будто никогда не касалось солнце – такая она была бледная, что хотелось расписать ее розовыми цветами, как фарфоровое блюдце. Наверное, она легко краснела, хотя я не могла представить, что ее могло что-нибудь смутить, – ее рука нагло, без стеснения, потянулась к вазочке из зеленого стекла, наполненной ирисками и «рачками». Я не успела подумать, как прозвучать вежливее, и почти что выкрикнула:

– Не трогайте.

Рука замерла на полпути.

– Не трогайте, пожалуйста, – сказала я чуть тише и, отчаянно пытаясь придумать что-то похожее на правду, добавила: – Они испорчены.

Хорошо еще, что мозг не выдал «отравлены».

– В каком смысле?

– Срок годности вышел.

Не знаю, что она обо мне подумала. Возможно, что я чокнутая. Не исключено.

– Помню, когда я была маленькой, – заговорила соседка, – мать все время меня спрашивала: «Хочешь конфет? Хочешь мороженого?» Я всегда отвечала «нет». Но не потому, что действительно не хотела. Ну, какой ребенок не любит мороженое? Знала, что у нее нет лишних денег. Мне кажется, я буквально слышала вздох облегчения каждый раз. Я научилась проходить мимо кондитерских с невозмутимым видом, а теперь, когда выросла, не могу удержаться.

Она добавила: «Сорри» – и предъявила магазинно-диванную улыбку.

Я выжала тряпку – вернее, мою изношенную до дыр зеленую майку, потому что у нас тоже не было лишних денег, например, на опрятные тряпочки, которые продаются в хозяйственных магазинах, – и подняла ведро, чтобы вылить воду в раковину. Рюмка из тонкого стекла, которую достают на старый Новый год, чтобы вырезать аккуратные кружочки из теста для пельменей, стояла на дне, с тягучей бурой каплей. Пахло сладко, древесно. Мама всегда оставляла улики на видном месте.