Вулканы над нами

— Все это так, но тем не менее риск остается. А вы подумали о том, что шаманы могут броситься в кратер, как только вы подойдете к ним? Индейцы идут на самоубийство еще легче японцев. Представляете, какой крик подымется в Гватемала-Сити?

Я задумался над этой неприятной перспективой. В комнату вошла служанка, и Гельмут неожиданно стал кричать на нее по-испански:

— Ты все еще здесь? Я же сказал тебе, чтобы ты уходила. Немедленно вон отсюда.

Он действительно сердился, и эта неожиданная ярость доброго, по-видимому, человека поразила меня.

— Я отпустил ее на день, чтобы она сходила на фиесту, — объяснил он, — но она не сдвинется с места, если я не закричу и не сделаю свирепого лица. Сочувствие или любезность вне их понимания. Подарка они не примут, пока вы не навяжете его насильно. Признаться откровенно, я уже не стараюсь понять их психологию.

Прилетела какая-то птица, села на оконную раму и застрекотала как сумасшедшая, уставившись прямо на нас.

— И вообще я ненавижу эту страну, думайте обо мне что хотите, — сказал Гельмут.

— Ему нужно переменить обстановку. — Лиза поглядела на мужа с усталой улыбкой. — Месяца два в прохладном климате где-нибудь в Канаде, и он станет другим человеком.

Я ни разу не видел Элиота в таком превосходном настроении. Он энергично потряс мне руку, и мы сели в его джип.

— Я рад, что вы решили поехать со мной, Вильямс. Это замечательная прогулка, а когда едешь вдвоем, то получаешь вдвое больше удовольствия — так я считаю.

Каждая жилочка в нем играла, словно он был заряжен электричеством. Он нарядился в цветастую рубашку, которую каждый американец надевает, отправляясь на воскресную загородную прогулку, и был без галстука.

Утро выдалось свежее и живительное, как бывает после дождя, и все краски были самых чистых тонов. Мы выехали из Гвадалупы, оставляя следы шин на шоссе, а потом свернули на горную дорогу, которая вела на Тамансун. «Золотое Горлышко» безмятежно бормотало что-то из репродуктора. Я не знал, что кроется за веселостью Элиота. От этой веселости мне становилось еще более не по себе, когда я думал о том, куда и зачем я вместе с ним еду.

— Каков вид! — сказал Элиот.

Он остановил машину, достал «лейку», потом вышел и присел на корточки у края дороги.

Перед нами был конус Тамансуна, далекий, призрачный; туман стекал по его бокам, а вершина была одета облачным тюрбаном, который должен был скоро испариться под лучами солнца. Туман у основания горы был так густ, что казалось, Тамансун воспарил над землею.

Элиот вернулся, недовольно покачивая головой.

— Здесь нужна цветная пленка, а второй аппарат я, конечно, оставил дома. — Он сел в машину. — Знаете, я думаю всерьез заняться живописью.

Мы поехали дальше на второй скорости, машину слегка встряхивало. Элиот любовался пейзажами. Как видно, он не желал касаться цели нашей поездки и сразу ускользнул от разговора, когда я его начал.

— Не будем спешить, — сказал он. — Наши люди проедут верхом не меньше полутора часов. Торопиться некуда.

— Некуда, если они не начнут без нас, — сказал я.

— Ни в коем случае. Об этом не беспокойтесь. Так вот, я считаю, что искусство — лучший отдых от всяких тревожных мыслей.

Я ждал, что Элиот заговорит о бандитах, потому что в городе действительно началась паника, но он спросил меня, каковы мои успехи, таким рассеянным и равнодушным тоном, слов — но осведомлялся о здоровье очень дальнего родственника. «Отлично, замечательно!» — сказал он, когда я в общей форме сообщил ему о своих расследованиях.

Мы выехали из полосы джунглей. Впереди высилось несколько стоящих порознь старых деревьев сиба, отбрасывавших тень на дорогу.

Элиот рывком затормозил машину и достал автомат-дробовик, висевший сбоку в чехле.

Я попытался рассмотреть его цель, когда он вскинул ружье, и увидел птицу с длинным хвостом, раскачивавшуюся на ветке. Элиот выстрелил, птица сперва взмыла вверх, потом упала; я услышал, как она мягко шлепнулась на траву возле дороги. Выстрел был мастерский. Я, должно быть, не сумел бы так выстрелить. Элиот вернулся к машине, держа на ладони умирающую яркую птицу. Перепончатое веко поднялось, жарко сверкнул глаз, веко опустилось.

Элиот затолкал пальцем внутренности птицы, торчавшие из пробитой брюшины.

— Cotinga amabilis, — сказал он весело. — Два года тому назад я собрал неплохую коллекцию. Специально обучался набивать чучела.

И сейчас, как видите, упустить такой случай не могу.

Элиот осторожно положил мертвую птицу на заднее сиденье, взвел курок дробовика и надел на него чехол. Он был неподдельно счастлив, счастье светилось на его лице, но мне почудилось во всем этом что-то зловещее.

— Вам не кажется иногда, что год в триста шестьдесят пять дней немножко коротковат?

У меня часто бывает такое ощущение. Пятьсот дней меня бы устроили, хотя боюсь, что и тогда я не успевал бы выполнить программу, которую себе намечаю. Скажу вам откровенно, я досадую даже на то, что приходится есть и спать, — столько драгоценного времени пропадает зря.