Введение в эстетику

Как выйти из этой дилеммы? При помощи истории.

Мы не можем дать здесь очерка всей эволюции чувства природы. Подобный очерк должен был бы обнимать эволюцию, происходившую, во-первых, в искусстве и, во-вторых, помимо него: в известные эпохи вполне возможно любить природу самое по себе, на перенося ее в искусство, наслаждаться ею как человек, а не как художник; можно любить ее за доставляемое ею благополучие, а не за восхищение, которое она вызывает. По своему психологическому характеру это два весьма различных чувства. Например, письма m-me де Севинье и ее современников свидетельствуют о наличности у них такого понимания прелестей и красот грубой природы, которого они и не думают требовать от искусства; изображение подобной природы в произведениях искусства они сочли бы признаком дурного тона[54]. К сожалению, подобные интимные документы, к тому же не имеющее прямою своею целью эстетику, чрезвычайно редки, так что, обращаясь к людям прошлого, мы совершенно не знаем их чувство анэстетической ценности природы самой по себе, т. е. помимо искусства, иначе, как опять-таки через их искусство. Соотношение этих двух понятий в их исторической эволюции, таким образом, весьма трудно определить.

Можно, однако, указать общий ход этой эволюции путем указания исходной и конечной точек. Что природа представляет для человека эстетический интерес сама по себе, помимо всяких ухищрений искусственного приукрашивания лишь в эпохи наивысшего или даже чрезмерного расцвета культуры, это достаточно постоянное явление. В элементарных песнях дикарей, во всех первобытных литературах, у Гомера, например, или в chansons de geste, поляна почти никогда не воспевается иначе, как за плодородие, за богатство своих даров, а человек превозносится лишь за высокий рост, силу, ловкость. Правда, растения и животные часто встречаются в примитивной декоративной живописи египтян или ассирийцев, но они фигурируют там главным образом в силу ритуального своего значения и лишь в незначительной мере из-за своей эстетической ценности: они – священные существа, а не красивая натура; и тот, кто изображал их, скорее жрец, чем художник.

Весьма вероятно, что по той же причине возникли изображения северного оленя или мамонта, необыкновенно реалистические рисунки которых встречаются на стенах доисторических пещер: в вечном мраке пещер, при чадном мерцании очагов, первобытный человек все равно совсем или почти совсем не видел их, и поразительный реализм изображений проистекал, по-видимому, скорее из религиозного, чем из эстетического чувства, был потребностью культа, а не искусства. Реализм этот первоначально был порожден не эстетическим восхищением, а религиозным культом, и соответствовал в других религиях иератической стилизации. Магическая же сила, приписываемая этим тотемам, несомненно, соответствовала сходству, а не красоте, которую на самом деле понимаем впервые – через десять тысяч лет – лишь мы.

Задача истории в этом случае сводилась бы к тому, чтобы показать, в какие моменты эволюции нормальный тип считался единственно прекрасным эстетически – таковы, например, классические эпохи – и в какие другие периоды вся природа казалась эстетически прекрасной, иначе говоря, нормальные типы не казались уже привилегий искусства: таковы, например, первобытные эпохи, романтические, декадентские. Действительно, итальянцы эпохи Ренессанса, или французы великого XVIII века, не менее нашего понимающие в искусстве и не уступающие в художественном вкусе нам или даже «стоящие на уровне культуры германцы», какими они были двести лет назад, великие любители парков a la Versailles и гирлянд стиля рококо, – все эти классики или ложноклассики не называли «эстетическим» чисто физическое наслаждение – свободно дышать на лоне природы, хотя они и испытывали это наслаждение, например, во время своих охот. Однако они тщательно отличали возвышенное или прекрасное в природе от безобразного, убогого или незначительного.

Равным образом в классической древности Лукреций, Виргилий, Цезарь, Тацит говорят о бурях, диких лесах, необитаемых пустынях или высоких горах лишь затем, чтобы выразить то отталкивающее чувство, которое вызывали в них эти враждебные человеку элементы природы.

Наоборот, живописцы или скульпторы времен готики, миниатюристы эпохи примитивов, большинство японцев, великие голландские мастера или – в новейшие времена – люди, уставшие от цивилизации, начиная с Руссо и романтиков и кончая новейшими реалистами и эстетиками-мистиками наших дней, – все они презирали то, что мы называем «нормальной» красотой природы, или, по крайней мере, делали вид, что не отличают ее от анэстетической красоты и не пользуются ее престижем для того, чтобы увеличить престиж своего искусства: они добиваются обыкновенно того, чтобы естественная красота их натуры – характеристикой которой мы сейчас займемся – не играла никакой роли в эстетической ценности их художественных произведений.