Введение в эстетику

Аналогичную концепцию прекрасного можно найти у многих художников, у которых она скрывается под самыми разнообразными формами. Она играет выдающуюся роль у древних греков; это потому, что, под влиянием их глубоко идеалистической пластики, эстетика их обращала внимание главным образом на естественно прекрасное, подобно тому как мораль их – на естественное благо. Скульптура древних греков воспроизводит лишь типы здоровые и высшие; их моралисты проповедуют лишь физическое и интеллектуальное здоровье. Таким образом, они легко отождествляют оба понятия – блага и прекрасного, – соединяя их в одном до сих пор знаменитом слове: kalokagaton. Известно, что творцы всех великих систем философской эстетики имели постоянно в виду литературные или пластические типы, созданные греческим искусством.

Итак, наряду с реалистическим натурализмом, отказывающимся от всякого выбора, выдвигается еще более распространенный идеалистический натурализм, считающий идеалом прекрасного нормальный средний тип: согласно этому учению прекрасное в искусстве представляет собою явление того же порядка, что и прекрасное в природе.

Тем не менее заключение будет совершенно иным, если рассматривать эстетические факты без предвзятого мнения.

Осматриваем ли мы музей, созерцаем ли собор, перелистываем ли антологию или присутствуем на концерте так называемой классической, т. е. серьезной, музыки, во всех этих случаях обращает на себя внимание тот факт, что во всех подлинных произведениях искусства мы находим изображения то благородных и величественных, то тривиальных или ужасающих или, что еще хуже, лишенных всякого значения сцен; мы читаем описания предметов, которые сами по себе то вовсе не интересуют нас, то живо захватывают; мы слышим то последовательность совершенных консонансов, которые весьма нежны и нравятся нам сами по себе, то ряды раздирающих душу диссонансов.

Одна из этих двух категории впечатлений приятна, другая неприятна по самой природе своей. Но – с точки зрения искусства – обе эти категории впечатлений одинаково нравятся и одинаковы прекрасны. Между тем и те и другие мы одинаково именуем и прекрасными и безобразными, благодаря чему создается двусмысленность. Говорят «красивое животное» для обозначения здоровья, силы, типичных черт вида. В этом смысле говорят также «красивый мужчина», «красивая женщина». Но кто станет утверждать, что живописец или романист будут выбирать – первый для своих жанровых картин, а второй для живописных описаний – «красивое животное» или «красивого мужчину»?.. Тот и другой берут свои предметы безразлично или, точнее, как мы это увидим, выбирают в зависимости от эстетической школы или от эстетической эпохи. Красавец, пользующийся светскими или любовными успехами, с эстетической точки зрения ничтожен; и если верно, что художник предпочитает изображать «красивых женщин», по крайней мере, изображает их чаще, чем некрасивых (чаще, но не всегда: вспомним голландских мастеров), то происходит это потому, что в таком случае к художественным ценностям обычно примешивается другой интерес, другая «ценность»; увеличивает ли или уменьшает эта последняя художественную ценность, мы здесь разбирать не будем.

Красивый конь, которым вы любуетесь на улице, это – хорошо сложенное и отлично выкормленное животное, созданное для бега или для работы, и внешность его выдает эти свойства. Но художник весьма часто предпочитает этому «красивому животному» жалкую извозчичью клячу, голову которой Рюд в восхищении сравнивал с лошадьми, изваянными Фидием, и находил ее более прекрасной. Великолепная гора, на которую вы, чтобы осмотреть ее, взберетесь с величайшим трудом и с затратою больших денег, это – очень высокая, крутая, подавляющая, дикая масса, производящая впечатление чего-то недоступного, вечного и бесконечного. Но часто ли великие художники избирали своею моделью Гаварни или Монблан? Не предпочитали ли они им скромные холмы, сами по себе незначительные? Они отлично знают, что, раз эти холмы написаны, они отойдут на второй план, любоваться будут не ими, а искусством художника, а это – совершенно другое дело. Наконец, тысячи современных романов или драм рисуют нам лишь повседневную, обыденную жизнь, которою мы нисколько не восторгаемся, и по праву; и мы значительно ниже ценим тех из писателей, которые занимаются описанием исключительно великих событий, привлекательных лиц, сверхчеловеческих героев, одаренных всевозможными достоинствами, – короче то, что нравится нам в обыденной жизни, в литературе будет приторным; такая приторность привлекательна лишь для наименее развитых художественно читателей именно потому, что они ценят лишь прекрасное в природе, художественная же красота их не трогает.