Введение в фантастическую литературу

Перейдем на еще более высокий уровень абстракции и зададим вопрос: каков конечный смысл пандетерминизма в том виде, как он представлен в фантастической литературе? Конечно, чтобы уверовать в пандетерминизм, не обязательно быть близким к безумию, как Нерваль, или принимать наркотики, как Готье. Все мы прошли через пандетерминизм, не придавая ему, однако, таких масштабов, как в данном случае; ведь отношения, устанавливаемые нами между предметами, целиком принадлежат ментальной сфере и никоим образом не затрагивают сами предметы. У Нерваля и Готье, наоборот, эти отношения захватывают и физический мир: мы снимаем кольцо — и загораются свечи, бросаем кольцо в воду — и наводнение прекращается. Иными словами, на самом абстрактном уровне пандетерминизм означает, что граница между физическим и ментальным, между материей и духом, между вещью и словом перестает быть непроницаемой.

Запомнив этот вывод, обратимся теперь снова к метаморфозам, от которых мы несколько отвлеклись. На избранном нами уровне всеобщности их можно подвести под тот же закон, по отношению к которому они являются частным случаем. Мы не задумываясь говорим, что такой-то человек обезьянничает или сражается как лев, как орел и т. п.; сверхъестественное начинается с того момента, как мы переходим от слов к вещам, которые эти слова призваны обозначать. Следовательно, метаморфозы также представляют собой трансгрессию противопоставления материи и духа в его обычном понимании. Укажем еще раз на отсутствие разрыва между явно конвенциональным образным строем «Тысячи одной ночи» и более «личными» образами писателей XIX в. Между тем и другим устанавливается связь, когда, например, Готье следующим образом описывает свое собственное превращение в камень: «Я и вправду чувствовал, что мои конечности каменеют и мрамор сковывает меня до бедер, как Дафну в Тюильри. Я сделался статуей до пояса и ниже, как околдованные принцы из «Тысячи и одной ночи» (с. 261). В том же рассказе рассказчик наделяется головой слона, затем мы присутствуем при превращении человека в корень мандрагоры: «Человеку-мандрагоре она [мелодия] пришлась не по вкусу, он стал уменьшаться, сплющиваться, обесцветился, испуская невнятные стоны, затем, потеряв человеческий облик, повалился на паркет, превратившись в испанский козелец с раздвоенным корнем» (с. 264).

Подобные метаморфозы происходят и в «Аврелии»: «[дама] легко обняла своей обнаженной рукой длинный стебель вьющейся розы, затем она стала расти в ярких лучах света, таким образом, что мало-помалу весь сад принял ее образ, а цветники и деревья стали вышивками и украшениями ее платья» (с. 177). В другом эпизоде чудовища вступают в бой, чтобы избавиться от своих причудливых обличий и стать мужчинами и женщинами. «Некоторые же из них принимали после своего преображения вид обыкновенных зверей, рыб и птиц» (с. 182).

Итак, можно утверждать, что общим знаменателем двух тем — метаморфоз и пандетерминизма — является нарушение (а тем самым и прояснение) границы между материей и духом. Одновременно мы в состоянии сформулировать и гипотезу относительно принципа, лежащего в основе всех тем, объединяемых в данную группу: переход от духа к материи становится возможным.

В анализируемых произведениях можно найти и такие строки, в которых этот принцип выражен прямо. Так, Нерваль пишет: «Я спустился с горы и, следуя за моим вожатым, вошел в одно из этих высоких жилищ, которым придавали такой странный вид их соединенные крыши. Мне казалось, будто я последовательно погружался в разные слои, заключавшие здания различных эпох» (с. 170–171). Совершаемый в уме переход от одной эпохи к другой здесь становится переходом, совершаемым в физическом пространстве, слова смешиваются с вещами. То же и у Готье; кто-то произносит фразу: «Именно сегодня нужно умереть от смеха» (с. 255). Эти слова грозят превратиться в ощутимую реальность: «Наконец, бешеное веселье достигло апогея; слышались лишь судорожные вздохи, несвязное клохтанье. Смех стал беззвучным и напоминал рычание, удовольствие переходило в спазмы, казалось, припев Давкуса Карота вот-вот сбудется» (с. 257–258).

Переход от идеи к ощущению происходит легко и быстро. Так, рассказчику в «Аврелии» слышатся следующие слова: «Наше прошлое и наше будущее взаимно связаны. Мы живем в нашем роде, наш род живет в нас.

Эта мысль намеренно стала для меня чем-то осязательным. Стены зала как будто бы открыли бесконечную перспективу, и мне казалось, что я вижу непрерывную цепь мужчин и женщин, и я был в них во всех, а они были во мне самом» (с. 262; выделено мною — Ц. Т.).

Идея незамедлительно становится осязаемой. А вот обратный пример, когда ощущение трансформируется в идею: «Эти бесчисленные ступени, по которым ты с таким трудом опускалась и поднималась, сами были связками между твоими давнишними иллюзиями, обременявшими твою мысль…» (с. 309).