Введение в общую культурно-историческую психологию

Итак, в основе нравственных оценок лежит понятие того, что поступок совершен во Зло или на Добро. Далее возникает вопрос, сопоставимый со знаменитым: Что есть истина? Что есть Зло и что есть Добро? Что такое хорошо и что такое плохо?

Однако: «До сих пор едва ли успели определить понятие добра по всем его признакам, а происхождение его, как идеи, пока еще совершенно скрывается во мраке бессознательной души» (Там же).

Тем не менее, задача ясна: дать определение и выяснить происхождение чувства Добра-Зла, то есть способности человека давать оценки своим поступкам. Я подчеркиваю, для Вундта звучит именно это: своим поступкам. Нравственность для него, как для воспитанника немецкой романтической среды, в первую очередь, внутреннее чувство, внутренняя способность на добро и зло, на самооценку, а не инструмент общественного управления поведением своих членов. Поэтому далее он очень много внимания уделяет определению понятий убеждения и намерения, которые сейчас в психологии больше называются побудительными мотивами.

«О том, стремится ли известная личность осуществить в себе цель добра, мы судим только по ее поступкам. Но поступки только внешние знаки убеждения и намерения. Мы признаем поступки добрыми только тогда, когда они согласны с убеждением. Это согласие действий с убеждением составляет нравственную п р а в д у. Ее противоположность есть ложь. Поступки мы берем здесь в самом обширном смысле; поступок есть даже каждое сказанное слово, вообще всякое проявление внутренних мотивов в движении» (Там же, с.133–134).

На мой взгляд, это очень узнаваемо для психологии XIX века, которая из философии еще полноценно не выделилась, а ученые еще не избавились от религиозности и очень пекутся о «положительном» воздействии на людей. Во всяком случае, хотя полноты материалов у меня и не хватает, но все, что у Вундта связано с нравственностью, ощущается присутствием скрытой парадигмы. Он явно хочет воздействовать на читателей так, чтобы они стали «лучше», «нравственнее», и он даже не задается вопросом, откуда ему известно, что лучше именно так. И уж тем более не спрашивает он себя, зачем ему это? Как и Милль с его «счастьем», которое разумеется само собой, без Милля, – Вундт озабочен какой-то целью, которую достигает, если насаждает «нравственность», что тоже разумеется само, без разума Вундта. Если ты говоришь о том, что люди должны стать нравственнее, значит, ты хочешь, чтобы они стали лучше. С одной стороны, они станут лучше, благодаря тебе, с другой, ты и сам должен неминуемо стать лучше, если ты учишь людей нравственности. Лучше кого хотел стать Вундт? Кому хотел доказать, что он лучше, своими сочинениями?

Создав Психологию народов, Вундт сам даст описание такого обилия обычаев и нравственностей, что попытки призывать людей творить добро вообще станут после него просто невозможными для ученых, поскольку христианский идеал добра теряет свою исключительность. Веротерпимость приносит с собой и широту взглядов на нравственность. Но для того, чтобы это освобождение пришло, нужно было проделать исследование правящей нравственности Европы изнутри этой нравственности и, вероятно, изнутри собственной болезненной привязанности к подобному способу выделяться среди других. Впрочем, последнее лишь предположение. Тем не менее, очень похоже на то, что, начиная с этой работы, Вундт всю жизнь посвятил именно задаче освобождения от чего-то связанного с нравственностью, что не давало ему жить спокойно.

Дальнейшая часть исследования Вундта посвящена теме, которая кажется мне не совсем психологической: как определить, добрым ли является намерение, совершающего поступок. Поскольку при этом не дается определение того, что считает Добром общество, воспитывающее чувство Добра в своем члене, то постановка вопроса оказывается перевернутой с ног на голову, как и у Канта:

«Для намерения есть, прежде всего, с у б ъ е к т и в н ы й масштаб; только он вообще и дает нам возможность различать добро и зло. Этот субъективный масштаб мы получаем из знания нашего собственного намерения. Вообще, что действие предполагает известное намерение, это мы знаем только из нашего внутреннего опыта. Только в нем мы хорошо видим намерение, из которого вытекло то или другое действие; и если во внешнем опыте мы по действию заключаем о намерении, то делаем это по аналогии с внутренним самонаблюдением» (Там же, с.134–135).

Скорее всего, Вундт здесь рассуждает об основной проблеме объективной психологии: никому нельзя верить! Ты его спрашиваешь, почему он так поступил, а он говорит: «Я больше не буду!» Он не называет причины, он оправдывается или врет. А если не врет, то дурак дураком и ничего ответить не может: «И сам не знаю!»

Это: «И сам не знаю!» – на самом деле есть вершина объективности, если бы только исследователи психологии понимали, что такое нравственность и обычай. За этим: «И сам не знаю!» висит: «Мы всегда так делаем!» И еще: «У нас так принято! Обычай таков!»