Выбор невесты

«Как! — воскликнул Тусман. — Я пил, я спал! Думаешь ли ты, что я незнаком с учением о сне и сновидениях? Я могу определить тебе по теории Нюдова, что такое сон и как можно спать без сновидений. Поэтому-то Гамлет говорит: «Но спать, но видеть сны!» Я советую тебе прочесть «Somnium Scipionis»[4] и знаменитое творение Артемидора о сновидениях[5]. Но ты ничего не читаешь и потому заблуждаешься на каждом шагу».

«Ну, хорошо, хорошо, — отвечал коллежский асессор, — только не горячись, пожалуйста! Я готов верить, что ты попался в руки искусным шарлатанам, которые сыграли с тобою всю эту комедию, видя, что ты навеселе. Но, скажи, ради Бога, мой милый, почему ты не отправился тотчас домой и бродил по улицам целую ночь?»

«Ах, любезнейший коллежский асессор! — вскричал горестно Тусман, — Верный друг мой и товарищ! Не увеличивай горестей моих оскорбительным сомнением и знай, что этот дьявольский заговор тогда только и начался во всей силе, как я очутился на улице. Едва поравнялся я с ратушею, вдруг все окна оной осветились огнями, заиграла веселая плясовая музыка, сопровождаемая ударами в барабан янычаров или, лучше сказать, яни-шерифов, и не знаю, как случилось, что я, при небольшом росте моем, став на цыпочки, мог видеть в окно все происходившее внутри здания. Но что я увидел! — о праведное небо! — что я увидел! Ни больше, ни меньше, как дочь твою, девицу Албертину, в блестящем свадебном наряде, неумеренно вальсирующую с молодым человеком. Я стучу в окно, я кричу: «Девица Албертина! Что с вами? Что вы здесь делаете в такую пору?» Тут ужасное привидение выскакивает из Королевской улицы, уносит из-под меня обе ноги мои и убегает с громким хохотом! И бедный титулярный советник остается в грязи, на публичной площади! Я кричу: «Ночной сторож! Полицейские! Караул! Держите этого негодяя, он украл у меня ноги!» Внезапно стало тихо и темно в ратуше: голос мой один раздавался в воздухе без отклика. Я почти уже готов был предаться отчаянию, как вдруг прибегает привидение и бросает мне ноги в лице. Проворно вскочив, я спешу в улицу Шпандау; но едва я хотел отпереть дверь моего дома, как увидел самого себя, — да, самого себя, — стоящего предо мною; двойник мой смотрел на меня с озабоченным видом моими круглыми, черными глазами, теми самыми, которые у меня во лбу. Я отступил в ужасе и увидел себя в руках какого-то человека: по его пике узнаю в нем ночного сторожа. «Любезный сторож! — молвил я ему, сам не свой от ужаса. — Сделай одолжение, прогони от моих дверей этого плута, титулярного советника Тусмана, чтоб честный титулярный советник Тусман, т. е. я, мог войти к себе в дом». — «Мне кажется, что ты дурак, Тусман», — отвечал сторож хриплым голосом, и я тотчас увидел, что имею дело с ужасным ювелиром. Я обомлел, холодный пот проступил у меня на лбу. «Г. профессор! — сказал я, дрожа весь от страха. — Извините меня; теперь темно, я не узнал вас и принял за ночного сторожа. Называйте меня, как вам угодно, просто Тусманом, или говорите мне: «Эй! любезный!» — я за это не в претензии; только, ради самого Бога, избавьте меня от этого бесовского наваждения!» — «Тусман! — отвечал он мне волшебным своим зловещим голосом. — Очарование тогда только прекратится, когда ты откажешься от Албертины». Ты можешь представить себе, любезный коллежский асессор, как поразило меня такое предложение! «Г. профессор, — сказал я почтительно, — вы раздираете мое сердце; правда, вальс есть дурной, неприличный танец: я едва помнил себя, когда девица Албертина, моя невеста, вальсировала сейчас с молодым человеком. Но, невзирая на все это, я не могу от нее отказаться!» Едва произнес я сии слова, проклятый ювелир ударил меня так сильно, что я начал вертеться на одном месте, держа в руках засаленную метлу, царапавшую мне лицо, между тем как тысячи незримых собак кусали меня за ноги и несколько сот титулярных советников кружились около меня также с метлами. Выбившись из сил, я упал в беспамятстве и пробыл в сем состоянии до самого рассвета. Но как ты думаешь, где очутился я, открыв глаза? — Удивляйся вместе со мною, любезный коллежский асессор, и пожалей о школьном товарище! — Я сидел на медной лошади, перед статуею Великого курфирста[6], склонив голову на его холодную грудь! По счастию, дремавший часовой не приметил меня, и я имел время слезть, подвергаясь опасности сломить себе шею. Я тотчас пустился бежать в улицу Шпандау, и какой-то непонятный страх, похожий на безумие, привел меня к тебе».

«Ты верно не рассердишься на меня, любезный друг, если я не поверю ни одному из этих дурачеств, рассказанных тобою. Ну слыханное ли дело, провести подобным образом человека — и где же? — в нашем добром, просвещенном Берлине!»