Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Произнесенная «правда» – странно опасная штука. Гидра о нескольких головах. Ибо правду можно выразить по-разному. Правда-то и может быть услышана, лишь когда не похожа на хищную птицу с острым горбатым клювом. А уж с правдой в адрес друзей тем более необходимо церемониться, как с фарфоровой статуэткой, иначе разобьется на мелкие осколки, и их уже не собрать, не склеить. И от каждого шага по этим осколкам будет нестерпимо больно. Как найти пролив между Сциллой и Харибдой, и можно ли его найти? Часто, особенно с близкими людьми, найти этот пролив не получается. Наверное, мерило всему – внутренняя мука. Савва Алексеевич мучился. Он любил Михаила Петровича, оттого не мог смириться с его, как он считал, жизненным провалом. Хотя, если по совести, Миша был дорог ему скорее уже как память – память юности, а вовсе не как живой представитель дня сегодняшнего. Совсем непохожие у них оказались пути-дороги. Изучили на свою голову жизнь с разных сторон, а совместно собрать, как когда-то мечтали, огромную мозаику жизни не получилось.

Доктор знал, что перегнул палку, но пойти на попятную в силу характера не умел. А все же сидел глубоко в подсознании сверлящий душу вопрос: не банальное ли это неуважение к чужому труду, вперемешку с мелкой местью? Михаил Петрович на днях раскритиковал один из его свежих дистрофиков (так Савва Алексеевич называл свои двустишия). А еще, накануне их последней встречи, осмелился не согласиться по телефону с начальной строчкой нового стихотворения, звучащей следующим образом: «Моя любимая храпит».

– Любимая не может храпеть, – сказал Михаил Петрович, внимательно выслушав стихотворение.

– У тебя не может, а у меня еще как может, – разозлился Савва Алексеевич, – последствия гайморита куда прикажешь девать?

– Но зачем писать-то об этом?

В этом и была фундаментальная разница осмысления ими основ жизни. У эстета Михаила Петровича любимая не могла храпеть ни при каких обстоятельствах, а у правдорубца Саввы Алексеевича она вовсю храпела, как во сне, так и наяву – то есть в стихотворении.

В общем, ситуация сложилась замкнутая и трагичная.

Есть в мужской дружбе одна яркая превалирующая особенность. Эта особенность часто подвигает мужчин на великие открытия и свершения, и она же может загнать тяжелой лопатой в землю по пояс. У молодых мужиков это называется «помериться членами на предмет их крутизны». И хотя в преклонные года подобные измерения интимных органов бессмысленны, даже смешны, каждый мужчина хочет уйти с этой земли непобежденным.

По большому счету тройка друзей юности принадлежала к потерянному поколению, несвоевременно рожденному в начале трагических 40-х. Поколению неудачников. Хотя, если вдуматься, какое из русских поколений можно назвать удачным? Самым удачливым из троицы друзей оказался, как ни странно, Савва Алексеевич. Больших денег не заработал. Зато воплотил в жизнь истинное призвание лекаря и стихотворца. А это и есть самая ценная мировая конвертация.

Имелось у него одно горькое стихотворение, посвященное все тем же друзьям юности. Стихотворение было написано не сегодня. В нем явственно проступала давнишняя обида на Антона Денисовича Каневского. А сегодня преисполненным свежего горчайшего смысла исполином вырастала в строчках обида Михаила Петровича Иванова на творца этих строк.

Посиделки

Отболели боли, затянулись раны.

Вот и нам награды – струпья да рубцы.

Дозу горькой водки разольем в стаканы,

В честь банальной даты выпьем, мудрецы?

Будет пьяным слово, замутнеют взгляды,

И на полуслове оборвется жест.

Станем очень ловко метить стрелы ядом

И убийцей-словом бить в крестильный крест.

Погоди, дружище! Не транжирь ты сердца.

Это все не сказка – очень древний миф.

Может, кто и взыщет за растрату детства,

За негодность средства и простой мотив.

Сведены итоги, треснуты стаканы,

И уже в пространстве не видать ни зги.

Были же истоки, мы же были званы,

А теперь мы лохи милой стороны.

Нечего на время нам пенять – не к месту.

Нам оно не лекарь – разве что палач.

Не дали нам премий, предали невесты,

Нашей дружбы кремень превратился в плач.

Словно перед смертью я с тобой прощаюсь.

И строка корява – слишком тороплюсь.

К прошлому доверьем грустно причащаюсь