Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

И, трезвея явно, тихо говорю:

«Ничего на свете суеты не стоит,

Кроме капель крови – крови и любви».

А над нами ветер – вечный ветер воет

И тревожит кровлю Спаса на Крови.

Конечно, они помирились. Первый шаг, как водится, сделал Михаил Петрович. Оказывается, за время их ссоры с Саввой Алексеевичем он, после многолетнего перерыва, отважился встретиться с Антоном Денисовичем и неожиданно получил от того уже не моральный, а физический удар.

Дома у Антона Денисовича изрядно выпили, поговорили. В результате чего Михаил Петрович резко покинул квартиру среди ночи и до утра вынужденно пребывал (не смог совладать с домофонным устройством) в подъезде дома Антона Денисовича, с основательно отекшей щекой и почти выбитым зубом.

– О чем хоть говорили-то? – спросил Савва Алексеевич, выслушав по телефону эту незамысловато трагичную историю.

– Не помню, – честно признался Михаил Петрович, – но зачем бить-то, да еще по зубам? Почему он, например, с тобой никогда не дрался?

– Потому что во мне есть та необходимая мера злости, которая не позволяет этому чертову хулигану распоясываться со мной до такой степени. Понятно?

– Понятно, – печально вздохнул Михаил Петрович.

Глава двадцать четвертая Старики

Старики были хороши. Каждый в своем роде. Последние из могикан – древние осколки начала минувшего века. Двое единственных и неповторимых, к которым доктор приезжал сам – отвозил им лекарства, любя их. Кроме спартанской закалки жизнью и философского взгляда на вещи, на плаву стариков держала и антропософская медицина. Старики не имели друг к другу ровным счетом никакого отношения.

Начнем со старшего, Лагутина Сергея Яковлевича, 1911 года рождения. Да. Именно так. Ошибки нет. Стройный, сухощавый, с сохранившимися каким-то чудом, ясно видящими голубыми глазами, с удлиненными кистями вовсе не старческих, красивых рук – он неотвратимо приближался к своему столетию. Судьба хранила его глаза и руки – драгоценные телесные атрибуты театрального художника, излучающего небывалые теплоту и свет. Многие годы он отдал преподаванию живописи и декораторского искусства в Суриковском институте. В последнее же время продолжал работать на дому. Уже не для театра. Для поддержания творческой формы, а также в поисках достойного общения. Рисовал портреты, офорты. О театральной жизни он знал все и даже больше. Нужно полагать, не только о ней.

Со стены так называемой гостиной его скром ной, захламленной в отсутствие женских рук двухкомнатной квартиры смотрел огромный, выполненный маслом портрет жены Марины, урожденной Аллендорф, как и он, художницы. С портрета неусыпно взирала сама Ее Величество Власть. Госпожа Власть была вполне недурна собой. Когда-то Сергей Яковлевич терпеливо ожидал ее благосклонности целых десять лет, чтобы спустя годы отказаться от Государственной премии, сказав недоумевающим по этому поводу соратникам по цеху: «Мариночке будет неприятно – почему я, а не она».

Их долгосрочный брак был бездетным. Пока он сквозь годы завоевывал добрачное внимание Марины, поезд с детьми ушел. Имелась пара запоздалых детородных попыток, закончившихся выкидышами. Выходило – не судьба. Вся их совместная жизнь принадлежала живописному творчеству и подчинялась ревности со стороны Марины. Ревности ко всему – к успехам мужа, его окружению, общению, его страстной взаимной влюбленности в жизнь. Конечно, за долгие лета у Сергея Яковлевича бывали и любовницы, но под строжайшим грифом «секретно». Потому что любовницы приходящи и проходящи, а Мариночка – величина постоянная, вечная.