Выбор странствий

«Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, влез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа… Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал…

- Что же ты не отдохнешь никогда? - спрашивал его Вихров.

- Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! - отвечал живописец…

Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая».

Так кем все-таки был Григорий Островский? Таким вот мастеровым, даровитым учеником иконников, взятым в усадьбу помещиками? Или был он крепостным Черевиных подобно шереметевскому художнику Аргунову? Или был он бедным родственником богатых бар и прожил среди них приживальщиком? Ничего нельзя сказать точно - документальной биографии Островского нет. Остается вообразить ее, что я и старался сделать.

Этот безвестный человек открыл яркую, бывшую чистой, страницу русского искусства XVIII века. Он обессмертил свое имя для истории русской живописи. Удивительное дело: теперь благодаря дару Островского не канули в Лету и его герои. Сила искусства воскресила всех этих современников мастера. Три поколения Черевиных, их близкие и родные, сановный Михаил Иванович Ярославов, его сын Алексей Михайлович

Ярославов, одутловатый помещик Акулов, сосед Черевиных, неизвестные молодой человек и молодая светская дама, гостья из столицы, - все они, участники семейной живописной хроники, стали образами и характерами в творчестве художника. Спасибо вам, исчезнувшие люди, если вы чем-либо помогли своему домашнему живописцу. Краеведы еще, возможно, напишут о вас, а мне пора заканчивать свой очерк. Пусть заключат его слова Аксакова из романа «Семейная хроника». Слова эти подходят ко всем героям Григория Островского, каких мы увидели на его прекрасных портретах:

«Прощайте, мои светлые и темные образы, мои добрые и недобрые люди, или, лучше сказать, образы, в которых есть и светлые и темные стороны, люди, в которых есть и доброе и худое! Вы не великие герои, не громкие личности; в тишине и безвестности прошли вы свое земное поприще и давно, очень давно его оставили: но вы были люди, и ваша внешняя и внутренняя жизнь так же исполнена поэзии, так же любопытна и поучительна для нас, как мы и наша жизнь в свою очередь будем любопытны и поучительны для потомков. Вы были такие же действующие лица великого всемирного зрелища, с незапамятных времен представляемого человечеством, так же добросовестно разыгрывали свои роли, как и все люди, и так же стоите воспоминания. Могучею силою письма и печати познакомлено теперь с вами ваше потомство. Оно встретило вас с сочувствием и признало в вас братьев, когда и как бы вы ни жили, в каком бы платье ни ходили. Да не оскорбится же никогда память ваша никаким пристрастным судом, никаким легкомысленным словом!»

ЖИВОПИСЕЦ С РЕКИ ГЛУШИЦЫ

Не все имена художников русского прошлого дошли до нас. С тем большей любовью чтим мы память известных.

Ради знакомства с одним из них следует побывать на земле вологодской. Щедра она на таланты!

Дионисий (в миру Дмитрий) родился в 1363 году в Вологде, и с момента появления его на свет вся долгая, трудная жизнь его прошла в родном северном крае.

Приняв монашеский постриг, Дионисий побывал в нескольких вологодских монастырях, в том числе и в Кирилло-Белозерском. Затем основал собственную обитель, выбрав безлюдное место на лесной речке Глу-шице.

Плотник, ковач меди, портной (так говорили о нем после), Дионисий сам расчистил землю для поселения. Недаром лесной угол этот назывался глухим: непуганые звери бродили по лесной чаще; болота, облюбованные гадюками, к осени были красны от обилия клюквы, которую некому было обирать. По имени-то реки Дионисий и получил прозвище Глушицкого.

В 1407 году в устроенном Дионисием монастыре древоделы поставили бревенчатую церковь Покрова, которую сам игумен украсил иконами своего письма. Где учился он прекрасному искусству? Кто был его наставник, если мы знаем, что Рублев начинал труд изографа рядом с Прохором, опытным византийцем Феофаном Греком? Где видел он (может быть, в Ростове Великом, куда иногда приходил) живописные образцы, коими славились, хоть сто раз горели от неприятельского огня, Москва, или Суздаль, или Новгород? Все это неизвестно, только кисть его набирала силу. На родном севере почитался он как первый и лучший изограф, а манера его в значительной степени дала основание целому направлению, живописной школе, известной сейчас под именем северных писем.

Однако печальна была в истории живописи судьба Дионисия.