Выбор воды

Берлин распирало от лета, оно не помещалось в городе. Лето для меня всегда было неким общественным договором, в котором я не участвовала. Слишком хлопотные условия – то отключение горячей воды, то чьи-то отпуска, то поиск подходящей летней обуви, то неминуемая маета между обедом и вечером, но самое невыносимое – это выдвигающийся из полуденной немоты кипячёный воздух. Будто всё лето стоишь у печи и каждый день вынимаешь из её пасти сотни пирогов. Если бы лето было человеком, у него бы тестом свисал живот, над ухом постоянно бы кто-то жужжал, а изо рта пахло бы заваренным по второму разу чаем. Если и дозвонишься до такого человека, то лишь с пятого раза, и то – не по второму, а по третьему номеру, который узна́ешь у того, кто не уехал, а так и сидит в офисе, потому что там есть кондиционер, а дома – нет. Приходишь в себя только вечером, когда жара спадает. Жара – никогда не температура, а состояние мира, точнее – мирового духа. Скукожившегося, тёплого и молчащего. Ни одного звука громче уставших кондиционеров. Ни одного движения резче прохладного ветра, возможного не раньше десяти вечера. Ни одного аромата слышнее духоты запёкшейся пыли и протёртого асфальта. В жару тело распирает от чувства вины перед летом. Как будто прогуливаешь единственно важный урок. Лучше бы в школе нас учили тому, как жить летом, а не математике.

Берлин строится и перестраивается заново, набрасывая строительные леса и расставляя краны. Урны и тумбы тут же покрываются граффити и наклейками. Город сразу метит всё новое, чтобы сделать его своим. Здесь молодость обрушивается на тебя повсюду. Если бы не все эти потрёпанные велосипеды, гигантские муралы, граффити и теги, можно было бы подумать, что каждое утро Берлин просыпается новым. Сведи все эти татуировки города, как того требуют ноффити[28], – и Берлин сразу состарится.

У Коннопке-имбиса под эстакадой три человека ждут очереди, чтобы вцепиться в горячую карривурст. Одни улицы Берлина пропахли кебабом и шавармой, другие – поменяли дёнеры на спаржу, авокадо, вегетарианский дюрюм и тофу.

Заказав пиццу со спаржей, я зашла в шпети за водой. Из-за огромных коробок дальше входа не пройти.

– Тренажёры спортивные доставили, а хозяйки дома нет. Попросила подержать здесь, пока с работы не придёт, – сказал хозяин шпети. – Каждый вечер к нам за пивом спускалась, а теперь – тренажёры купила.

В Мауэрпарке с полусухой вытоптанной травой грязно и многолюдно. Люди отдыхали на траве, среди мусора, – с собаками, едой, гитарами. В парке ещё осталось несколько сотен метров Берлинской стены. Вечный позвоночник, пронизывающий город, исчез за граффити.

– Покатаешь меня? – спросил мужчина в шляпе, сев на высокие качели.

Я толкала его снова и снова – а он, взлетая, радовался как ребёнок, нашедший пятьдесят евро. Сорокалетние морщины Ральфа не подходили глазам – им больше пятнадцати не дашь. Строгие брюки были ему велики и косо смотрели на выцветшую майку с еле угадываемым силуэтом Микки Мауса. Качели поднимались всё выше, и шляпа Ральфа слетела. Он спрыгнул, отряхнул шляпу и надел её на меня.

– Садись!

Полностью приняв полёт, я наслаждалась незнакомым движением. Лёгким и просторным. Было неважно, слетит шляпа или нет, закружится голова или нет, стемнеет или рассветёт, – лишь бы качели не останавливались.

Поздоровавшись со старухой, собиравшей бутылки, Ральф достал из кустов большую сумку. В неё он сложил валявшееся в кустах оборудование.

– Твоя гитара?

– Пою здесь иногда. Правда, местные против. Мой усилок им мешает. Сегодня стоял вон там, в другой части парка; подошла женщина, облила меня водой. Шумно, говорят. Хотя по сравнению с караоке, которое здесь вопит, – я сама тишина.

– О чём поёшь? Каверы или свои песни?

– Мои. О тёмном ландшафте. В юности я не думал, что мир так жесток. То есть я подозревал, конечно, но избегал этой мысли. Потом, когда очнулся, лет под сорок, это инфицировало весь мой мир. Мне стало страшно в Берлине. Особенно вечерами. Многие уезжают отсюда, им не нравится, что Берлин превратился в сплошной Котти. Говорят, Берлин пора переименовать в Кройцберг. Хотя по мне, он всегда таким и был, но я был другим. Любил темноту. Тебе не страшно жить?

– Страшно.

– И что ты делаешь? Когда понимаешь, что деньги и прочее не помогают от хаоса.

– На качелях катаюсь.

– Значит, у тебя ещё есть этот защитный инстинкт, который даёт утешение. Я его потерял.

– Пытаюсь как-то двигаться.

– Сегодня истерия передвижений.

– Иначе с ума можно сойти.

– Или петь песни. Слушай, у меня в тех кустах ещё чемодан. Поможешь отнести? Тут недалеко. Друг в кнайпе работает, полежит пока у него. Софи и её подруги выгнали меня из WG[29].

– Жена?