Выбор воды

– Мне сказали, Любка уже всем позвонила. А мне никто не звонил.

– Ты столько лет отказываешься, вот и не зовут больше.

– Из вежливости можно было хотя бы пригласить?

– Ты им все уши прожужжала, что тебе не на чем ехать.

– Не на чем. Но это первый раз, когда они не позвали. Раньше всегда приглашали.

– Так и не нашла ключ от гаража?

– Не знаю, где он.

– Мам, машина заржавеет.

– Откуда мне знать, куда твой отец спрятал ключ?

– А ты искала?

– Это всё Любка. Это всё она. Наверняка Егор проболтался ей, как я говорила, что её фургон псиной воняет.

От вентспилсского ливня спас дождевик. Гигантский красный пластиковый цветок, катящийся вдоль моря. В правом кармане нащупала щучью голову.

Озеро Бохинь Словения, сентябрь 2018

Когда идёшь вдоль озера, о воде не думаешь. Думаешь о её движении. Всё, что нужно знать о воде, – откуда она идёт и куда уходит.

Там, где я родилась, центр города стоит между Императорским и Президентским мостами. В народе – между Старым и Новым.

Там, где я родилась, две большие реки – Волга и Свияга – текут рядом и параллельно, но в противоположных направлениях. Волга – на юг, Свияга – на север.

Берег – линия, которую проложила вода. Но если нельзя идти в противоположные стороны одновременно, остаётся только стоять на месте. Стоит только сделать шаг на мост, река внизу движется – жидкий эскалатор, встать на который не получится. Самый длинный в мире, он бежит без тебя, унося вымокшую серую школу, послеобеденный свет, уезжающий на пропущенном поезде, заплесневелый хлеб, выцветшую одежду, обшарпанную мебель съёмных квартир, автомобильные номера твоего города. Они держатся на поверхности – опытные пловцы, которым вода никогда не попадает в уши. Повинуясь движению реки, как вдох повинуется выдоху, они качаются – спасательные круги. Чайки с криком набрасываются на свежую добычу, заклёвывая её до неузнаваемости.

Все идущие по мосту поют одну и ту же песню. Слов не разобрать, кроме двух – повторяющихся:

вчера и завтра…
вчера и завтра…

Такие песни поют в темноте. Всё брошенное в реку застревает в канализационной решётке, а вода бросается в океан. Канализация – главная сокровищница города. Обернувшись, не видишь моста – только эскалатор, бегущий в обратную сторону.

Так почему тебе нельзя останавливаться?

Кира, почему ты не отвечаешь?

Эверетт пишет так, как будто стоит сзади. Но за спиной – снова никого.

Бохинь остаётся на месте, а я иду вокруг него. Есть километр общепринятый, а есть – личный. Он то увеличивается, то сокращается. У озера мой личный километр явно удлинился.

Такой же длинный километр я почувствовала, когда несколько дней назад приехала в Крань. От послеобеденного солнца местные спрятались по домам. Пустота равномерно распределена на сорок тысяч жителей. Всем поровну, но жителям домов в глубине достаётся бонус – тишина. Эти дома построены, чтобы сделать тишину ещё тише, – окна молчат. Самые громкие звуки в послеобеденное время – треск детских самокатов и сбивчивый голос флейты за окном. Кто-то учился играть. Прохладу отыщешь разве что внутри двухэтажных улиц, у тридцатиметрового каньона реки Кокра, – или в арках с граффити. Главное – увернуться от взгляда самой высокой здесь горы Сторжич, которая высматривала меня с высоты двух тысяч метров.

Говорят, в доме в Кране, где последние из своих сорока восьми лет жил поэт Франце Прешерн, до сих пор сохранилась мебель того времени. Но оригинальнее мебели, чем сам город, окружавший Прешерна, не найти. Узкая и короткая кровать в доме-музее не вместила бы фигуру Франце, замолчавшего в пятиметровой бронзовой статуе[52] в центре города. Она больше похожа на колыбель. Как знать: если бы Франце послушал мать, которая хотела, чтобы сын стал священником, то не уехал бы в Вену изучать право и ничего этого не было бы. Разрешение на адвокатскую практику Прешерну долго не давали, считая его неблагонадёжным вольнодумцем. Теперь я стояла и смотрела на Крань, куда он переехал, когда спустя много лет власти наконец позволили ему заниматься правом. А строки Прешерна стали гимном Словении.

Как и здесь, на озере, в Кране я хотела найти место, которое бы прикинулось моим хотя бы на пару часов, – но поняла, что это город целиком, и отдельной такой точки нет.

Стало прохладнее, и Крань продёргивал горло после жары. На Glavni Trg парень играл на арфе. Тень вышла на улицу, люди потянулись за ней. Стекались на площадь, где уже развернулась фермерская ярмарка. Пахло урожаем, яблоками и мясом.

Старик, в жилетке которого живот почти помещался, зазывал попробовать краньскую колбасу; рассказывал, что она появилась в регионе еще в XIX веке: якобы императору Францу Иосифу предложили эту колбасу в одном из заведений, смущаясь, что чего-то более достойного у них нет, – и тот был в восторге. Её делают из свинины и свиного жира, добавляют перец и чеснок, подают тёплой, с квашеной капустой…

И всё это – в свиной кишке.

Свиной кишке.

Кишке.