Выбор воды

Насыщенные пейзажи Алгарве отвлекали, как и двадцатиметровые песочного цвета скалы в голубой Атлантике. С высоты они выглядели как торчащий из океана тайный город из арок, гротов и пещер. Вода и ветер обкусали скалы, превратив их в фигуры, в которых каждый видит своё, как в тесте Роршаха. Мне мерещились гигантские паруса и плавники акул. Судя по названиям, которые местные рыбаки дали этим скалам, они видят в них верблюдов и даже генерала де Голля.

Через океан – Марокко, а если пройти два километра назад, вернёшься в Лагуш. Отсюда всё кажется измеримым и досягаемым. На этом мысе я – маяк, который светит сам себе.

Здешнему маяку в красной шапке более ста лет. 182 ступени ведут к воде, но я бродила наверху и не могла уловить белый свет маяка, мигавший каждые семь секунд. Слишком высоко. Кости не долетят до воды, застрянут где-нибудь на скале. Надо, чтобы они точно попали в воду.

– Хочешь, постригу тебя?

За спиной стоял Алан.

– Ты всегда носишь ножницы с собой?

– Старая привычка. Что парикмахер, что фотограф – разницы никакой: отсекаешь всё лишнее.

– Тебе я волосы не доверю.

Алан снял рюкзак и достал ножницы.

– Я постриг сотни людей, и никто не жаловался.

– Ты следил за мной?

– Садись на камень. Снимай мешок. Скажешь, когда почувствуешь освобождение.

– Какое освобождение?

– Я буду стричь, пока ты не освободишься.

– От чего?

– От того, что делает тебя такой серьёзной. Женщины часто приходили ко мне стричься после расставания с мужчиной. Или чтобы расстаться. Но в твоём случае дело явно не в мужчине.

Алан стриг уверенно, без пауз.

– Легче? Сантиметра три отрезал.

– Нет.

– Я побаиваюсь женщин с короткими волосами. Чем короче волосы, тем больше мужчин они отрезали. Пять сантиметров.

Мои волосы разлетались по берегу, как тонкие нити, из которых уже ничего не соткать. Они поднимались высоко и исчезали над океаном.

– Женщины с длинными волосами – счастливые. У них больше любви. Они реже отрезают.

– Что ты можешь знать о женщинах? Иногда женщина просто хочет выглядеть по-новому.

– Семь сантиметров. Ещё? Не набросишься потом на меня?

Алан продолжил стричь молча. Я закрыла глаза и ждала того ощущения освобождения, которое наступило, когда он отрезал сантиметров двадцать пять, оставив короткие кудри темнеть на лице.

…В тишине такси слышно издалека. Я сразу узнала голос расшатанного «Форда» и ту самую «фреску» за рулём. Единственное такси во всём городе, на всём берегу – или во всей Вселенной. Она курила и молчала, посматривая на меня в зеркало заднего вида.

Море Японское Владивосток, Россия, мыс Тобизина, до всего

Так же я стояла на другом краю материка – на мысе Тобизина, самом южном мысе острова Русский, – и смотрела на роупджамперов, рушащихся с 29-метровой скалы. Им было мало края материка, они искали другой край – от которого с детства их отговаривали бабки и тётки, и который – потому – взрослел в их теле, уже став новой костью, протыкавшей кожу живота по ночам, отчего они просыпались. Джамперы зависали на верёвке над Японским морем: одни кричали, болтаясь в воздухе, другие – дёргались вниз молча, будто они делают это каждый день.

Никто из коллег не хотел ехать во Владивосток – восемь часов лёта, край света, джетлаг… То, что мне нужно. Шеф знал, что я люблю такие проекты – далёкие, всеми избегаемые, – и всегда отдавал их мне.

После всех этих городов и расстояний дорога по-прежнему остаётся для меня событием едва ли не бо́льшим, чем само место назначения, которое без твоего пути к нему состояться не может. Место и есть продолжение пути, даже не его финал, а середина – ведь ещё ехать обратно. Места нет без пути, как нет моста без берегов. А мосты – для того, чтобы возвращаться.

Джетлаг не даёт быть ни в одном времени – ты живёшь уже не по тем часам, но ещё и не по этим; висишь, как джампер, между, изобретая какое-то третье время: прозрачное, бесформенное, моросящее – своё.

Большая вода окружает взахлёб, не даёт усомниться: дальше – только чужие земли, дальше – всё другое. Здесь – твоя земля; не шатает, не укачивает.

Отсюда – с края – остальной страны не разглядеть; не то чтобы она не существует, но во взгляде – необитаема. И эта необитаемость – кажущаяся издалека – взаимна.

Чтобы дойти из Владивостока до моей волжской равнины, понадобится шестьдесят семь дней. Через шестьдесят семь дней ничего не видно, равнина только мерещится.

Так же в детстве мне мерещился Владивосток, который я, конечно, с высоты школьного роста видеть не могла (страна ещё была мне велика), но представляла как один невыносимо далёкий край, где люди живут особенные – не боящиеся жить на краю, даже выбирающие этот край как убежище. Далёкий, полный воздуха (во-о-оздуха) и моря.

В детстве нам пели: «не ложися на краю» – а они не только ложатся – живут на краю – не боясь никакого волчка, пусть даже серенького-пресеренького.

Если едешь на край, подготовиться к нему не сможешь. Край – на то и край, чтобы человек понял, где находится.