Выбор воды

Вечерняя пустота берега громаднее и громче утренней. Утром знаешь, что берег ещё наполнится. Вечером – что уже опустел. Нет ни одного способа передать эту пустоту, её можно только испытать (если только кто-то протянет тебе ладонь, но жать руку не станет – тогда ты сможешь это почувствовать). В пустом холоде ещё слышен сон дневного жара, его перегревшийся пульс, замедляющийся к ночи.

Мы особенно чувствуем одиночество в сумерках, когда лица различимы не больше, чем недозревшие сливы в чужом саду. Сумерки говорят с нами на каком-то большом языке, слышном раз в день: выучить хотя бы пять слов не успеваешь, не то что отвечать на нём.

В такое время – в отель не возвращайся. Иди, когда стемнеет, – в темноте всё ясно.

В сумерках же не понимаешь, жать ли выключатель. Садишься на кровать, смотришь в окно, сливовость эту падающую, и не двигаешься. Разве что встанешь открыть балкон, и тогда ночь наступает быстрее – вместе с остывшим воздухом она входит в твой номер с моря и ведёт за собой всех сереньких волчков вперемешку с чёрными белками и клацанием чужих отельных дверей. Оставляет это войско на страже у кровати.

Не ложися на краю.

Включаю свет и закрываю балкон.

Ночь во Владивостоке у пасти Амурского залива – не та же ночь, что у Волги на моей равнине. Там я слышу только речной гул – тянущийся, уловимый лишь после затихшего городского шума; здесь слышу морской напор даже среди голосового палимпсеста. Ночью морской говор смешивается с речным – в темноте чую их бурное шествие.

Подо мной – плот из холодных простыней (кондиционер всегда на семнадцати градусах), движущийся по этой общей воде: от одного берега к другому мы идём неслышно, мы плывём, когда нас никто не видит, плывём всю ночь – то ли приморскую, то ли волжскую, то ли чью-то чужую ночь, вдруг оказавшуюся у нас на пути. Плот идёт этой дорогой впервые, держаться ему не за что, кроме движущейся воды, держаться мне – не за что.

Причалить – ещё не означает найти землю под ногами, причалить – значит остановиться, чтобы следующей ночью лечь на тот же плот и подтвердить его весом своего тела. Даже не знаю, принадлежит ли этот плот мне, или он – плот каждого, кто ночью плывёт между морем и рекой, между соседними отельными номерами, меж берегов – своих ли, чужих, в темноте не различить.

…Джетлаг разбудил меня через три часа, заснуть снова не вышло, – идти на море, идти прямо сейчас и не оглядываться: пока войско у кровати спит и не чует. В этой пасти Амурского залива – или уже в её глотке – ночью так тихо, что крабы десятками выползают на огромные камни, торчащие из воды, и не боятся даже света телефона. Густые водоросли, оттенка разбухшего от воды зелёного, шевелятся под ногами, но не хватают их, а говорят йодом и солью.

Пусть этот берег никогда не кончится, пока я по нему иду, пока не останавливаюсь. Его хватит, его мне хватит. Но впереди – забор-сетка: лодочная станция с десятком байдарок. Белые острые клыки, жующие темноту, вываливающие её на меня – непереваренную.

У байдарок нашла весло с двумя лопастями – и вошла в море, скользнувшее по ногам ночным августом.

Идти против волн всё тяжелее, одежда намокла – теперь замерзать, теперь ждать судорог. Отпустить весло, просто идти вперёд. Всё равно идти. По холодному, по-своему. Идти. Кто-то схватил меня за ноги – не вода, не судорога, а оно – войско, что лежало у моей кровати. Проснулось, не обнаружило меня – и явилось сюда, хватает за ноги, не отпускает. Я упала и на коленях дёргалась к берегу. Весло было уже далеко, и теперь мне не на что опереться. Эти звери не давали двигаться вперёд, кусали за ноги, хотели моего страха. Но когда я выбралась на берег и легла отдышаться на водоросли, страх куда-то исчез, остался только холод.

Не помню, как дошла до номера. Помню только, как сняла с себя всё мокрое, завернулась в одеяло и легла на краю – дальше от стены, ближе к воде. Теперь уже я не знала, дрожала ли от холода, от судороги в ноге или от ожидания того, что скоро войско вернётся. Вернётся и ляжет у моей кровати.

Человек никогда не знает, на какое утро способен, пока не проснётся и не проживёт его.

…Утром в фонтане парка у моря оранжевые карпы кои плотно плыли по кругу, откликаясь на корм, который матери покупали детям в специальном автомате. В мутной муниципальной воде фонтанного ада их оранжевый кажется неуместным, но карпы поворачивали на новый круг. Иногда на бортике фонтана появляются мёртвые рыбы, не выдержавшие вращения в этой протухшей тесноте. Другие сдохшие карпы – по какой-то рыбьей инерции – заходят на очередной круг вместе с ещё живыми: кажется, кои этого даже не замечают, в привычной духоте они плывут чешуя об чешую, не останавливаются. Впрочем, иногда рано утром я заставала карпов подвисшими в глянцевой зелени, почти недвижимыми – то ли они впадали в сон, то ли в Рай, в котором не надо двигаться по кругу.