Выбор воды

– Почему были бы? Мы и есть – лучшие попутчики несбывшегося путешествия. И оно уже началось. Вот они, мы, – ты в своём теле, я в своём.

– У меня – своя дорога, у тебя – своя.

Джейкоб снимает рубашку.

– Поплаваем? Иди сюда.

Он погружается в воду, а я могу зайти в неё только по колено. Взяв меня за икры, Джейкоб тащит ноги в воду, но ничего не выходит.

– Вода – это не страшно.

Джейкоб обнимает меня. Капли с его мокрой кожи впитываются в мою – сухую.

В большом полотенце Джейкоба хочется спать. Изношенное и рваное, оно всё же греет ноги.

Я смотрю на озеро – и больше не хочу отсюда уезжать.

Швыряясь в фургоне, Джейкоб вдруг разрыдался. Он забыл закрыть дверь – и Токи сбежал. Мы ищем ежа, нам помогают другие гости кемпинга.

– А вдруг мы никогда его не найдём? Может, его уже машина раздавила?

– Найдём!

– Я не должен был оставлять его одного! Я расслабился – и вот. Никогда нельзя расслабляться. Всё, мы его не найдём. Где мы с Токи только не были, даже в Арктике, и всегда рядом. Он никогда не бросал меня. Это бесполезно. Всё против нас. Никогда нельзя думать, что всё хорошо.

– Может, он захотел вернуться в природу? Пожить один в лесу?

– Он не умеет жить один.

– Ёж родился жить один. Да, ежи плохо видят, но они хорошо ориентируются в темноте.

Пока мы ищем Токи, Джейкоб, ссутулившись, садится на траву, закуривает и снова плачет.

Через полчаса поисков я сажусь на стул у фургона. Некоторые уже бросили попытки найти ежа, другие – продолжают. Джейкоб то замирает, то всхлипывает. Ложится на траву и замолкает. Ещё через пятнадцать минут он отрубается, и к нему уже никто не подходит.

Всё ещё ползаю по стоянке. Откуда этот шорох? Что за звук? Из-под фургона выползает Токи. Водит носом – и не подозревает, что свалил хозяина с ног. Я заворачиваю ежа в полотенце и опускаю его на спину Джейкоба. Сначала он отмахивается, но потом поворачивается, и Токи соскальзывает на траву.

– Господи, где он был?

– Под фургоном.

– Я там смотрел!

– Не заметил. Под фургоном – коробка из-под пиццы. Он в ней спал.

Джейкоб обнимает Токи, завёрнутого в полотенце, и несёт в фургон. Устроив ежа в лежанку, он закрыл дверь фургона и снова её дёрнул.

– Так и будешь ванлайфить? Жить с закрытыми дверьми?

– Лучше с закрытыми, чем вот так. Когда я ухожу в море, в рейс, я на корабле как в тюрьме. Токи на время отдаю сестре. В море считаю дни до берега. До того момента, когда я снова смогу сесть за руль – и поехать куда захочу. Встречать людей, говорить с ними.

– Отбываешь срок от настоящей жизни?

– Что такое «настоящая жизнь»? Ты знаешь, что это такое? Хоть кто-то знает? И я не знаю. Знаю только, что не хочу задерживаться в одном месте дольше, чем хватит запасов жратвы. Не понимаю, почему завис здесь так надолго. Обычно это несколько дней, неделя. Но даже если моя дверь открыта, никто не заходит. Ни одной хреновой рожи. Токи – это всё, что у меня есть.

– До армии такое было?

– Я уже не помню, какое дерьмо было на самом деле, а какое нет. Было исследование: оказалось, чуть ли не половина наших воспоминаний на самом деле – выдумка. Человек так хреново устроен, что не всегда верно вспоминает события. Ложные воспоминания. Слышала о таком? Вплоть до запахов, например, которых – не было. Но нам кажется, что всё так и было. Подгоняем факты так, как нам удобно. Всю жизнь выстраиваем собственный миф дерьма, делаем его таким, каким хотим видеть. Ты помнишь себя в детстве?

– Частично. Отрывками. Почему именно они – не знаю. Помню, как закопала во дворе случайно раздавленный чужой теннисный шарик. Потом хотела найти его, раскопала под тем же деревом, – но шара там уже не было.

– Потому что этого вообще могло не быть. Тебе только кажется, что ты раздавила чей-то шарик. Это дерьмо у тебя в голове.

– Или его какая-нибудь собака вырыла.

– Не было никакой собаки. И никакого шарика. Память пытается хоть как-то объяснить постоянное грёбаное чувство вины.

– Какой вины?

– Что у тебя в рюкзаке? Ты так и не сказала, что́ там.

Снимаю рюкзак и задвигаю его ногой под фургон.

– Меня поражает, насколько разными могут быть воспоминания об одном и том же у двух людей. У нас с бывшей фигня такая была. Встретились года через полтора после расставания. Она говорит: я вспоминаю тот шалаш, который ты для меня сделал. Я спрашиваю: какой хренов шалаш? Не помню такого. Она: ну помнишь, я к тебе в дом пришла, а ты во дворе построил для меня шалаш, и мы там лежали, болтали. А я этот шалаш для сестры младшей делал. Она тогда раньше сестры пришла, и я позвал её попробовать полежать там. Для меня это был просто шалаш для сестры – а она всё это время помнила, что тот шалаш я сделал специально для неё. У неё один шалаш – у меня другой. Мы все живём в своих шалашах.

– У тебя кириллица на бедре?

За шортами Джейкоба мелькнула татуировка со словом «дорога» на русском языке.

– Дорога. Самое главное слово. Встречался одно время со студенткой из России, она меня научила.

– Дорога похожа на время. Только она остаётся, если ты поворачиваешь, и всегда можно вернуться. Со временем такое не прокатит.

Джейкоб разглядывает мою татуировку.