Вычеркнутый из жизни. Северный свет

Они пошли, как всегда, вдоль мола, и, хотя за это время не обменялись почти ни словом, обоим стало легче на душе. По ту сторону маяка ветер почти не ощущался, вечерний воздух был прозрачен и тих. Легкая дымка скрывала горизонт, и казалось, что море, покрытое легкой рябью и блестящее, как стекло, уходит в бесконечность. Прорезав тишину, нежный, призрачный звук рожка донесся с пробирающейся сквозь туман рыбацкой плоскодонки. Стоя молча рядом с Корой, Генри острее, чем когда-либо, чувствовал, как схожи они друг с другом. Уже у самого домика она с любовью и признательностью посмотрела ему в лицо:

– Ну, где же справедливость? У вас и своих-то забот не оберешься.

– Ничего, как-нибудь выживу. – Он остановился на пороге и нарочито демонстративно посмотрел на часы. – Ну… мне, пожалуй, пора.

– Нет-нет, нельзя вам так уехать, а то я никогда не прощу себе этого. – И настойчиво добавила: – Вы должны зайти и немного перекусить.

Никаких возражений она и слушать не желала, впрочем, Генри и возражал-то не очень настойчиво. Ему самому не хотелось уезжать так рано, да к тому же, когда она предложила перекусить, он почувствовал, что очень голоден. В прихожей Кора решительно закрыла за собой дверь, как бы отрезая для него всякую возможность уйти.

– Подождите в гостиной, а я приготовлю ужин.

– Я лучше сяду в кухне и буду глядеть на вас.

Смотреть на нее было истинным удовольствием, даже на душе стало не так мрачно, хотя то, что Генри услышал о сыне, и было для него тяжким ударом. Ее уверенные, гибкие движения радовали глаз. От Коры исходила какая-то таинственная сила, заставившая его забыть о напряжении последних недель. И вдруг он сказал, сам удивляясь тому, что говорит:

– А знаете, Кора… когда я с вами, я снова чувствую себя молодым.

– Господи Боже мой! – Она улыбнулась ему. – Да вы совсем и не старый! И не похожи-то на старика. Я вот никогда вас стариком не считала… нет… никогда.

Ужин, который она подала, многократно повторяя, что, к сожалению, у нее ничего нет в доме, был самый простой и состоял из яичницы с ветчиной, чая, гренок и компота из ревеня, выращенного в собственном саду. Мальчиком Генри не раз проводил лето в Слидоне, и когда, просидев целый день с удочкой на молу, приходил домой, ему подавали точно такой же ужин. И сейчас, захлестнутый волной воспоминаний, он с аппетитом, как в далекие дни юности, принялся за еду.

Он заставил и Кору разделить с ним трапезу: ему давно была известна ее способность все отдавать другим, ничего не беря себе, и он догадался, что, если бы он не приехал, Кора, безусловно, ограничилась бы черствым на вид пирожком и стаканом молока, которые она поспешно убрала со стола, едва он вошел в кухню. Стремясь немножко отвлечь ее от мрачных мыслей, он старался в разговоре не касаться того, что так тревожило их обоих. Утром он позвонит доктору Ивенсу, а там видно будет. Что же до его собственных проблем, то он слишком ценил этот украденный час отдыха, час бегства в другой мир, чтобы потратить его на размышления о неприятностях. Он даже не стал спрашивать себя, откуда у него появилось это чувство облегчения. Хорошо уже и то, что он хотя бы на время сбросил тот груз, который носил месяцами, забыв о том, что придется снова взвалить его на плечи, едва только он выйдет из этого дома.

Болтая с Корой, Генри заметил на стуле возле окна, где она обычно сидела, раскрытую книгу – «Sartor Resartus»[5] Карлейля. Она проследила за его взглядом и виновато покраснела:

– Я сегодня так и не успела дочитать главу. Дэвид очень рассердится. Глупо, но я не могу заставить себя читать.

Генри изумленно уставился на нее. Неужели Дэвид, стремясь развить ум Коры, заставляет ее читать? Видимо, да, ибо она с грустью продолжила:

– Почему-то мне это не интересно. Я люблю что-нибудь делать, двигаться. Никогда я не стану ученой.

Сердце Пейджа окончательно растаяло.

– У вас бездна здравого смысла, Кора, а это куда важнее. К тому же такая книга кого угодно в тоску вгонит.

Она промолчала, а когда они закончили ужинать, поднялась и разожгла огонь в очаге, где уже лежали дрова.

– До чего же холодные эти мартовские вечера, – сказала она. – А я люблю огонь. С ним уютнее. И запах дыма люблю. Как вспомню те комнатушки, где я раньше жила… ржавые батареи. А вот Дэвид не любит огонь. Он заставляет себя обходиться без тепла. Это тоже его новая причуда.

– Какая причуда?

Она долго молчала, опустив глаза, потом нерешительно, через силу заговорила:

– На него находит такое. Он называет это воздержанием. А по-моему, это зря. Не для того мы родились на свет, чтоб во всем себе отказывать. Если бы он был хоть немного покладистее и смотрел на жизнь проще… нехорошо ведь, когда человек идет против своей природы… и для него нехорошо, да и для меня тоже. – Она замолчала и обеспокоенно взглянула на Генри, словно испугавшись, что сказала слишком много.

Он, конечно, понял, чего она недоговаривает, и почему-то почувствовал острую боль. До сих пор он смотрел на этот брак, только исходя из интересов своего сына. А сейчас он подумал о Коре. И вдруг спросил:

– Вы счастливы, Кора?