Вычеркнутый из жизни. Северный свет

– Я все-таки попросил бы не перечить мне, хотя бы во имя нашей старой дружбы.

Генри пришлось подчиниться, и, приложив несколько маленьких металлических дисков к его груди и левому запястью, Бард включил аппарат, с которым эти диски были соединены. Затем, вынув из аппарата ленту с нанесенными на нее ломаными линиями, доктор подошел к окну и долго ее рассматривал.

– Генри, – сказал он, возвращаясь к Пейджу и присаживаясь на край кушетки, – ты помнишь, что я говорил тебе, когда ты дежурил во время воздушных налетов?

– Да… помню.

– Тогда ты не хотел меня слушать. А теперь придется. Я требую, чтобы ты немедленно перестал работать и уехал отдыхать по крайней мере месяца на полтора.

– Может быть, но только попозже.

– Я настаиваю на этом.

– Я очень ценю все, что ты для меня делаешь, Эд, но сейчас просто не могу.

Последовала пауза, затем Бард серьезно сказал:

– Выслушай меня, Генри. Твое сердце требует особого внимания. Если ты будешь следить за ним, ты, наверное, переживешь меня. Если же нет… – Он сделал легкий, но весьма выразительный жест.

– Но ведь я стараюсь быть осторожным.

– Тебе так кажется, только ты ошибаешься. Внешне ты, может быть, и спокоен, но каждый нерв у тебя натянут как струна. Вот уже несколько месяцев ты живешь в обстановке невероятного напряжения. А для тебя это равносильно самоубийству. – Он понизил голос и продолжал, как бы взывая к его здравому смыслу: – Человек благоразумный знает, когда надо остановиться. Я твой врач и лучший друг, и я заявляю: тебе не по силам продолжать эту борьбу. В таких условиях сдаться – вовсе не значит признать себя побежденным. Вспомни, что говорил старик Сократ: «Сдаться, когда нет другого выхода, еще не означает признать себя побежденным». Уметь вовремя отказаться от борьбы – это тоже своего рода победа.

– Ты предлагаешь мне самый легкий выход из положения?

– В твоих же собственных интересах…

– Нет, Эд, – сказал Генри. – Мне нельзя сейчас выйти из игры.

Снова наступило молчание, нарушаемое лишь шумом, доносившимся с улицы.

– Ну что же, если хочешь убить себя – продолжай. – Бард спокойно отошел от кушетки, разбил стеклянную ампулу и принялся наполнять маленький шприц. – А пока я введу тебе это болеутоляющее. Затем ты поедешь прямо домой и ляжешь в постель.

Бард сделал укол, Генри встал и начал одеваться. Мрачное предсказание Барда не очень расстроило его – мысли были заняты совсем другим, и, кроме того, он всегда считал, что Эд – человек слишком уж осторожный. Но ему вовсе не хотелось, чтобы доктор подумал, будто он пренебрегает его советами.

– Я постараюсь работать поменьше, – сказал он, – через неделю-другую. – Потом каким-то странным тоном добавил: – А может быть, и раньше.

– Очень было бы хорошо. – Бард слегка приподнял брови. – Пациент ты плохой, но малый, в общем, славный. Загляни ко мне завтра: я начну делать тебе уколы дикумерола. А если почувствуешь себя плохо, – он протянул Пейджу коробочку с обернутыми в вату ампулами, – раздави одну из них и понюхай.

Он вызвал по телефону такси, усадил Генри в машину и велел шоферу ехать на Хенли-драйв. Пейдж подождал, пока машина не свернула на Виктория-стрит в направлении его дома, но, когда они миновали светофор на перекрестке у Парк-стрит, попросил шофера повернуть направо и везти его в редакцию. Он чувствовал себя вполне прилично, даже лучше, чем все последние недели. Голова стала ясная, боль в руке прошла, он больше не задыхался и, должно быть, после укола, который сделал ему Бард, преисполнился удивительного спокойствия, а мозг его заработал четче. Казалось, положение «Северного света» было таково, что хуже некуда: газета находится накануне краха – со всех сторон наседают кредиторы, на фонды наложен арест, жалованье не выплачивается, бумагу можно добыть только за наличные деньги, представитель профсоюза ставит ультиматум: «Продавайте предприятие или платите», а теперь еще и типографию закрыли. Но Генри не намерен ехать домой, никоим образом. Он посмотрел на часы – еще нет пяти. Времени впереди больше чем достаточно.

Он расплатился с шофером и спокойно, без всякого напряжения поднялся по лестнице. За его столом сидел Мейтленд и, погрузившись в мрачные думы, рассеянно чертил что-то в блокноте. Увидев Генри, он вздрогнул.

– Что случилось? – В глазах его промелькнули удивление и тревога. – Зачем вы вернулись?

– Выпускать газету.

Некрасивое красное лицо Малкольма стало белым как мел. Он решил, что Пейдж сошел с ума. С грохотом отодвинув кресло, он подошел к Генри:

– Послушайте, Генри. У вас был тяжелый день. Вам надо отдохнуть.

– Не сейчас, – сказал Генри.

Мейтленд еще больше перепугался. С нескрываемым беспокойством он воскликнул:

– Но послушайте! Вы же знаете, что машины стоят. Мы не можем напечатать ни строчки.