Выходим на рассвете

Этот день для Кедрачева и для всех его товарищей, которые, как и он, впервые шли под красным флагом, был, наверное, самым необыкновенным из всех, прожитых прежде. «Свобода, свобода!» — это слово, звучавшее из множества уст, пьянило. Да и день, словно нарочно, выдался впервые после зимней пасмури ясным, в воздухе явственно чувствовалось дыхание близкой весны, снег, от долгого зимнего лежания и первого, еле заметного тепла ставший уже зернистым, искрился под солнцем, вольно светившим с чистого, без единого облачка неба.

…Почтамтская, главная улица города. Красные флаги, красные банты на груди. Солдатские папахи-ополченки из нитяной мерлушки, всех мастей шапки, шали, дамские шапочки, студенческие, гимназические и чиновничьи фуражки, черные и белые бараньи папахи, рабочие картузы, и подо всем этим единое общее — радостные лица. «Свобода, свобода!» — слышится повсюду. И звучит песня. Еще незнакомая многим:

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…

Песня возникает одновременно в нескольких местах, ее подхватывают все, поют, даже еще не зная слов. Поют и Кедрачев, и другие солдаты, колонна которых вливается в ликующую толпу. Как могучая река, между двумя рядами домов, словно между берегами, движется тысячелюдный поток. В его плавном течении вдруг образуется вихрь, поворот, впереди слышен возбужденный шум, выделяется пронзительный женский голос:

— Солдатики! Помогите городовиков одолеть!

Впереди разъяренная толпа, словно спеша разрядить накопленную за долгие годы ненависть, штурмует полицейский участок. Двери его наглухо заперты.

Грохот прикладов по дверям участка.

— Выходи, фараоны!

— Выходите, а не то перестреляем!

Двери не выдерживают. В них, тесня друг друга, врывается сразу множество людей. Дребезжат разбитые стекла. Из окон летят папки, из них выпархивают бумаги. С грохотом ударяется о мостовую выброшенный из окна портрет царя в золоченой раме, она раскалывается, десятки рук тянутся к портрету, рвут его на части. Из дверей участка выводят испуганного городового в расстегнутой темно-синей шинели, болтается на плече полуоторванный витой, из шнура, красный погон. Мастеровой в до блеска замызганном полушубке подскакивает к городовому, с размаху бьет его по скуле, городовой испуганно шарахается. Кто-то кричит:

— Товарищи! Нельзя самосудом! Соблюдайте революционный порядок!

— А они меня — знаете как? — мастеровой рвется к городовому, замахивается снова, но его оттесняют.

Из участка выталкивают еще нескольких городовых и последним выводят пристава в серебристо-голубоватой офицерской шинели, голова его обнажена, он испуганно взывает:

— Господа, господа!..

— Нет теперь господ!

Городовых и пристава берут под конвой парни в полушубках и студенты с красными повязками на рукавах, уже успевшие вооружиться отобранными у полицейских шашками и револьверами. Кто-то из толпы показывает на понуро бредущих городовых:

— Ишь, жизнь перевернулась! Под ихними же селедками их ведут!

…И снова людская волна, алеющая бантами и флагами, несла Кедрачева и его товарищей по главной улице. Пробравшись через чердак на крышу банка, сбивали прикладами с фронтона черных двуглавых орлов, сбрасывали их под ликующие крики толпы. Потом шли к городской тюрьме, освобождали политических. Затем, сгрудившись вокруг извозчичьей пролетки, которая стала трибуной возникшего митинга, слушали ораторов, поочередно взбиравшихся на сиденье пролетки. Ораторы говорили разное. Одни — о том, чтобы требовать от нового правительства, как только оно образуется, быстрейшего окончания войны. Другие, наоборот, призывали отдать все силы войне до победного конца. И тем и другим хлопали. И Кедрачев задумался: одно дело было воевать невесть за что, за царя Николашку, который чего-то не поделил со своим сватом Вильгельмом. А совсем другое — против этого же кайзера теперь, чтоб не покорил России, ставшей свободной.

После митинга солдаты двинулись в обратный путь. Вместе с ними пошел и Корабельников, на это время ставший как бы их командиром. Возле казарм запасного полка, перед воротами, был еще один митинг, уже только солдатский. Выступил Корабельников, а следом — тот самый пожилой прапорщик из запасного полка, что шел рядом с ним на демонстрации. Высказались и несколько солдат. Говорили о своих правах, которые теперь должны быть обеспечены, о том, что для соблюдения этих прав нужны комитеты, куда надо избрать таких, которые постоят за солдат, не будут робеть перед офицерами.

Когда, по окончании митинга, солдаты команды лагеря направились обратно к себе, Корабельников не расстался с ними. Идя рядом с Кедрачевым, он сказал ему:

— Надо, не откладывая, сегодня же, избрать у вас ротный комитет. Я буду при этом. Хочу предложить и вашу кандидатуру.

— Да какой из меня комитетчик, Валентин Николаевич!.. — начал было отказываться Кедрачев. — Я и грамотен не шибко, и года мои еще не те…