Выходим на рассвете

— Не знаю, но походите. Он перед вами — мальчик. А все равно сходство есть.

— Какое?

Ольга задумалась.

— Тем, что и вы и он на других моих… — она замялась на мгновение, — на других моих знакомых не похожи… Нет, я хочу сказать — и вы и он со мной не только как с девушкой разговаривать умеете, но и по-серьезному. А то ведь другие, знаете, только об одном. Вот с ними и скучно. А с вами и с Сережей интересно. Он, знаете, о чем ни спроси — все знает.

— О, я, наверное, не знаю столько. Я еще не учился на университет.

— В университете! — поправила Ольга. И улыбнулась: — Вы так смешно ошибаетесь иногда.

— Я еще не совсем хорошо знаю русский…

— Что вы! Очень даже хорошо говорите! Понятно. Даже понятнее, чем Сережа. Он иногда такое слово скажет ученое, что спрашивать приходится, как это слово понимать… А у него сейчас со старшим братом, с Геннадием, ссора.

— Брат — офицер?

— Да. А вы откуда знаете?

— Он мне виделся один раз. Очень нехорошо смотрел на меня.

— Еще бы! — сказала Ольга с улыбкой. — Ведь вы могли заколоть его штыком на войне.

— Я никого не колол.

— Ну, стреляли из ружья. Может быть, он думает, что это вы попали ему в руку.

— Ваш брат тоже мог думать — я стрелял него. А я — что он меня. Но мы с ним — товариш. Друг.

— Сережиного брата с Ефимом не равняйте. Ефиму вся война — провались, а Геннадий, мне Сережа рассказывал, только о том и мечтает, чтобы поскорее вылечиться и обратно на фронт. И Сережу подбивает вместе с ним туда ехать.

— Он согласен?

— Ох, вы знаете, Сережу не сразу поймешь. По-моему, он сам себя порой не понимает. То ругает войну, а то говорит: воевать надо, чтобы революцию спасать. То смеется над Керенским, а то твердит: надо Керенского за главного признавать. Они вообще чудные, братья эти. То ссорятся, то мирятся. Сережа рассказывал: с малых лет все время это у них, еще когда никакой политики не знали. И папаша их, доктор знаменитый, тоже с чудинкой. Он знаете насчет чего старается? Сережа рассказывал — у них в доме бесперечь совет заседает.

— Совет? Каких депутатов? — не понял Гомбаш.

— Да нет, не депутатов, а просто так — профессора из университета, доктора кое-какие тоже, Агеев, самый большой в городе богач, у него золотых приисков полно, Фоломин, пароходчик. И еще большие хозяева.

— Вашей фабрики хозяин тоже?

— Я спрашивала — нет. Видно, наш Обшивалов рылом не вышел. Он же не из образованных, а так, из ловких мужиков в фабриканты вылез. И знаете, о чем они толкуют? Сибирь от России отделить. Чтоб была полная свобода сибирскому капиталу. Тогда, говорят, мы из Сибири вторую Америку сделаем.

— Может быть, это не совет, а просто… ну как это сказать? Разговор за столом? О, мой отец тоже большой политик, а совсем маленький начальник. Он с его приятел за румкой палинка умеют перекроит весь мир и свергат все короли и президенты.

— Нет, Сережа говорит — они всерьез. Даже протоколы пишут.

— Протокол? Интересно!..

Но Гомбаша в эту минуту интересовали совсем не какие-то чудаки, решающие государственные вопросы за домашним столом. Вообще сейчас ему не очень-то хотелось говорить о вопросах высокой политики, хотя они и занимали его ум постоянно. Ведь рядом сидела Ольга. И он, с каким-то новым для себя чувством, втайне побаиваясь, что она заметит это, и поэтому осторожно кося взглядом, сбоку рассматривал ее, замечая все: и солнечную искорку на щеке от простенькой стеклянной сережки в маленьком розовато-просвеченном ухе, и крохотную, почти незаметную родинку под подбородком, и то, что тонкие, но крепкие пальцы Ольги лежали на ее колене совсем близко от его руки — стоило только сделать небольшое движение, и он мог коснуться их. Но он знал, что не сделает этого движения. И радовался, что, кажется, все-таки удалось, пусть хотя бы на какие-то минуты, отвлечь ее от тревожных мыслей.

Она, опустив густые темные ресницы, по-прежнему смотрела на носок своей матерчатой туфли, которой медленно водила, пошевеливая тополевый пух. Янош видел лицо Ольги сейчас в профиль, и отмечал про себя, уже не в первый раз, как удивительно сочетаются в нем, в крутых, и вместе с тем мягких линиях подбородка, губ, точеных ноздрей и высокого, открытого, слегка выпуклого лба, резкость и женственность, порывистость и сдержанность.

«Что же я молчу?» — спохватился он. Но он не успел ничего сказать. Ольга поднялась:

— Мне пора.

— Я провожу вас.

Он прошел с нею довольно далеко. Прощаясь, Ольга протянула руку, улыбнулась нещедро:

— Еще увидимся.

— Если будет веста, известие о ваш брат — сообщите мне сразу, пожалуйста! — попросил он.

— А как же? Непременно.

Распростившись с Ольгой и шагая обратно, Янош уже не впервые с удивлением подумал: «Ей всего восемнадцать. Я старше ее на пять лет. А кажется мне ровесницей…»

Вернувшись в лагерь, он сразу же направился к Ференцу, чтобы передать ему приглашение Корабельникова. Он отыскал его в дальнем конце двора, но не сразу подошел: Ференц разговаривал с двумя офицерами. Было видно, как он пренебрежительно махнул рукой, и оба офицера, пожав плечами, отошли от него, возбужденно заговорили меж собой — похоже, чем-то очень недовольные.