Выходим на рассвете

В одном из бараков начался митинг — на него пришли все, кто еще оставался в лагере. Пришли и те немногие офицеры, которые не переселились на городские квартиры. Явился даже обер-лейтенант Варшаньи, который никогда не посещал никаких собраний и считал ниже своего достоинства слушать отступника и изменника Ференца.

В конце митинга, когда зазвучал «Интернационал», при первых же его звуках почти всех офицеров словно ветром сдуло. И вскоре под окнами барака, на дворе, послышалось громкое хоровое пение: офицеры, покинувшие митинг, затянули австро-венгерский королевский гимн. К офицерам присоединились несколько фельдфебелей и унтеров.

Тогда, продолжая петь «Интернационал» еще громче, участники митинга повалили наружу. Величавая мелодия «Интернационала», как могучая волна, захлестнула церемонно-тягучие звуки гимна. Было видно, как офицеры и их приспешники, стоя тесной кучкой на утоптанном снегу, широко раскрывают рты, стараясь петь как можно громче, но гимна уже не было слышно: получалось, как в кинематографе, где на экране говорят и поют беззвучно. Офицеры стоически допели гимн, хотя, наверное, сами не слышали своего пения, и разошлись, бросая злобные взгляды на толпу солдат, все громче и воодушевленнее поющих «Интернационал».

Тот день, когда пришла весть о долгожданном мире, был наверное, самым необычным, самым волнующим за годы плена для всех в лагере. Все радовались предстоящему возвращению на родину. Но радовались по-разному. Офицеры, если не считать Ференца и еще нескольких, близких ему по настроениям и взглядам, ходили гоголем, хвастливо говорили: «Мы победили русских, вынудили их принять наши условия». Некоторые надели ордена и медали поверх шинелей, кое-кто ходил с разрумянившейся от выпивки физиономией. Солдаты же радовались только тому, что они вернутся домой.

Сейчас, когда по прошествии четырех дней весть о мире уже потеряла первое сияние новизны, можно было уже как-то спокойнее думать о том, что за нею последует в ближайшее время, к чему и как надо готовиться.

…Ольга и Янош дошли до первых деревянных домишек, которыми, от привокзального пустыря, начинались кварталы городской окраины, и Ольга приостановилась: обычно они прощались здесь. Но Янош сказал:

— Провожу тебя. Мне все равно есть необходимо в типографию, зайду туда на обратном пути.

— Проводи, — Ольга взяла рукой в мягкой рукавичке его руку. — Ты, наверное, морозишь пальцы? Вот дурешка я, не догадалась тебе с осени варежки связать.

Янош понял, почему: осенью у нее еще не было потребности заботиться о нем. А теперь… Ему было очень приятно ощущать мягкую ласковость ее рукавички. Так они и двинулись дальше, держась за руки, как дети.

Вечерело. Где-то за белыми от снега крышами домов мягко розовел закат, предвещая на завтра ясную погоду. Она стояла уже несколько суток. Но холода еще держались. Только в середине дня чувствовалось, что солнце начинает греть по-весеннему.

— Зябнешь, Ваня? Все не привыкнешь?

— О, да! Все еще зима, а уже начатье… начало! марта…

— Это по-вашему. А по-нашему — еще февраль.

— Ты забыла? Уже месяц, как одинаково. Есть декрет отменить старый календарь.

— К этому календарю еще привыкнуть надо… У вас, наверное, уже совсем тепло?

— Да… Скоро по утрам начнут петь горлинки…

— Опять вспомнил этих ваших птиц?

— Когда я думаю о родине, я почему-то всегда, мне кажется так, слышу, как поет горлинка. Это голос родины мне.

— Скучаешь?

— О, да…

— Даже вообразить не могу, как это так — жить на чужбине? Я бы, наверное, не смогла, если насовсем.

— Не смогла бы? — спросил Янош упавшим голосом. В этих словах он как бы услышал и ответ на вопрос, который с того времени, как объявлено о мире, не дает ему покоя.

Некоторое время они шли, не говоря ни слова, словно внутренне прислушиваясь друг к другу. Молчание прервала Ольга.

— Мир… А вот Ефим — дождался ли?

— Без вести — не обязательно убит. Мог — в плен. Как я.

— Если б как ты… Но там революции-то нету. В плену, наверное, не так вольно, как здесь. С едой, я слыхала, куда хуже против нашего.

— Да, особенно в Германии.

— Хоть бы жив остался. Натальина мать недавно в город наведывалась, спрашивала про Ефима. Говорит, Наталья шибко по нем убивается, все весточки ждет. А мать ее уже свои планы строит. Заживо, можно сказать, брата моего хоронит. Сама сказывала — там, на лесопильном, где они теперь живут, на Наталью виды имеет механик, вдовец бездетный. А Натальина мать на обеды да на чаи его приглашает. Он и зачастил. Любочку ласкает, конфеты да игрушки дарит. Приучает, чтоб полюбила. А Натальина мать, змея, прямо так и говорит — это мне-то, сестре: «Коль не вернется Ефим, дочь моя промашку исправит, за солидного пойдет, — значит, за того механика, — будет жить за ним, как за каменной стеной».

— Каменная стена?

— Так у нас говорят.

— Самое главное — любовь, не стена. И ничто другое.

— Верно. Только на деле не так просто. А из-за войны и совсем все попуталось. Ты вон теперь, как мир объявили, только и думаешь домой уехать… Может, и об Эржике вспомнил?