Выходим на рассвете

Потом, когда уже окончательно встали из-за стола, он все пытался хотя бы на минутку остаться с Ольгой наедине, но не смог — она явно избегала этого. Все же, улучив момент, когда она, проводив гостей за калитку, возвращалась к дому, Янош, отстав от остальных, шепнул ей:

— Одно слово!

Она как-то боязливо взглянула на него.

— Это правда? — спросил он, сдерживая дыхание. Прямо в душу глянули ему глаза Ольги, в ночном полусвете необычно глубокие и темные. Какую-то секунду она медлила, потом шепнула:

— Правда… — и рывком подалась назад, в калитку, захлопнула ее, только брякнул засов.

* * *

И вот сейчас, в этот сумеречный мартовский вечер, еще морозный, но уже беспокойно пахнущий весной, они снова стоят у ворот ее дома, возле которых стояли уже не раз.

— Ты помнишь? — спросил Янош, глядя в ее глаза, такие же глубокие и темные, как в ту новогоднюю ночь.

— Помню…

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Кругом было тихо, несмотря на еще ранний вечерний час. На этой окраинной улице всегда тихо…

— Я все себя спрашиваю — к счастью или к беде тебя встретила? — прошептала Ольга.

— Для меня, Олек, это не вопрос. Конечно, к счастью!

Ольга смолкла, отвернулась. Потом тихо сказала:

— А знаешь? Удивляюсь я… Обо всем мы говорим, обо всем вспоминаем. А о самом главном…

— О том, как же нам быть?

— Да…

— У меня сердце раскалывается, Олек! Я не смогу без тебя.

— И я без тебя, Ваня.

— Но как же быть? Мы не можем, не должны расстаться! — Янош взял Ольгу за плечи, повернул к себе. Она безучастно подчинилась, ее голова, закутанная в шаль, мягко ткнулась ему в грудь. Долго стояли они молча, каждый понимал, о чем думает сейчас другой: тень предстоящей разлуки все плотнее, плотнее надвигалась на них.

Расстроенный возвращался в этот вечер Янош. Медленно бредя по дороге к лагерю, даже не замечая крепнущего к ночи холодка, он думал все об одном: «Неужели расставание неизбежно? Может быть, я уговорю Олек уехать со мной? Нет, нет, не захочет она, не сможет, — уже не раз говорили об этом… Остаться мне? Но жить без родины? Что же делать, что делать?..»

Когда Гомбаш вернулся в казарму, к нему сразу же подошел Ференц:

— Только что звонил из губкома товарищ Корабельников. Я давно приглашал его к нам. Он приедет. У него есть какая-то важная новость. Предупредите всех товарищей, чтобы никто не уходил утром из лагеря в город и чтобы все собрались здесь к десяти.

Корабельников явился точно в назначенный час.

— Вижу, у вас праздник по случаю заключения мира все еще продолжается, — сказал он. — На офицерском бараке даже имперский флаг вывешен.

— Неужели? — Ференц смутился. — А мы и не видим. Да когда же господа офицеры успели? Ведь уже вывешивали, я приказал снять. Сняли. А они, значит, опять за свое?

Он подозвал двоих красногвардейцев, приказал:

— Снять флаг и принести сюда! — и повернулся к Корабельникову: — Победителями себя считают. Как стало известно о мире, так напились. Ходили по лагерю с песнями во славу австро-венгерского и немецкого оружия. Пришлось послать патруль и остудить пыл этих хвастунов.

— Ох, эти господа! — рассмеялся Корабельников. — Если бы они получше разбирались в политике, то не радовались бы, а скорбели.

— Почему?

— Да потому, что мир, заключенный в Бресте, дает передышку нашей Советской Республике и укрепляет ее. А это уж никак не в радость нашим противникам. Что ж, будем начинать?

— Вся наша организация в сборе, — сообщил Ференц. — Товарищи спрашивают, можно ли беспартийным?

— Можно, — ответил Корабельников. — Я не принес сегодня никаких партийных тайн. И этот вопрос касается всех.

Вернулись посланные Ференцем бойцы, принесли красно-бело-красное полотнище — австрийский флаг, сказали:

— Чуть не до драки… Грозят, что на родине нас повесят за оскорбление имперского флага.

— Милостив бог! — улыбнулся Ференц. — Меня уже давно пугают, что я буду повешен… Можно начинать, товарищ Корабельников.